– Отчего нет? – нисколько не смущаясь, продолжал Карсинский.

– Оттого что… подобное предложение…

– Вот тебе и раз! а еще считает себя передовой женщиной! Вот вам и развитие! Что ж по-вашему, нечестно, неприлично это, – позировать для художника? А восхищаться статуями, картинами, где изображены обнаженные тела, – это не неприлично? Так ведь это срисовано же с кого-нибудь? По-вашему выходит, что ремесло модели как труд – презренно? А туда же кричат всякие громкие фразы об уважении к труду… – неожиданно заговорил Карсинский серьезно, искренно и убежденно, как я от него никак не ожидала, – и явное презрение зазвучало в его голосе.

Что можно было ему возразить? Ведь я же сама осуждаю Сорель за ее презрение, с каким она относится к черной работе. Я чувствовала, что скульптор, в сущности, прав: простая честность требовала в этом сознаться… но общественный предрассудок был слишком силен, – и я молчала.

– Что? небось, не находитесь что ответить… Это все ваше воспитание виной. Вбили вам с детства понятия «это прилично» и «это неприлично», и несмотря на все ваше образование и развитие, – социализм и прочее такое – в сущности вертитесь в том же заколдованном круге бесспорно отживших понятий. Неприлично позировать голой! а почему? Да ведь самый ваш отказ, очевидно, очень безнравственен: вы предполагаете – раз стоите перед мужчиной обнаженной, то невесть какая грязь. А ведь нет чище взгляда художника на модель: мы не смотрим на нее как на женщину, а просто как на одно из проявлений божественной красоты природы, которое стараешься воспроизвести. Оно не возбуждает в нас ничего, кроме чистого восторга. Сколько моделей я видал на своем веку! и верьте мне: полуобнаженная женщина куда безнравственнее голой модели. Ведь на балах-то вы декольтируетесь, обнажаетесь настолько, чтобы возбудить восторг и нехорошее любопытство мужчины. А позировать – ах, как это можно!.. Фу, какое гадкое лицемерие! какая подлая, буржуазная мораль!

И Карсинский, грузно поднявшись с места, шумно двинул стулом и отошел в другой угол.

Мне стало стыдно. И я подошла к нему.

– Послушайте…

Он поднял голову.

– Ну?

– Я хочу вам сказать, что вы не должны быть так резки; в данном случае и непривычка играет большую роль.

Он посмотрел уже более смягченным взглядом.

– Хорошо, от непривычки можно избавиться – привычкой… Я вас приглашал к себе в мастерскую, обещал показать бюст Белинского. Приходите, все покажу, и его маску, и письмо его дочери… Придете, а??

Я обещала.

Четверг, 12 декабря.

«Надеюсь, вы не забыли, что второй четверг каждого месяца у мамы собрание феминисток», – читала я сегодня на элегантной раздушенной карточке ярко-синего цвета с золотым обрезом почерк Шолль.

Неловко было не поехать. Я не отказалась тогда, и теперь она могла объяснить мой отказ нежеланием познакомиться, могла заподозрить меня в неискренности, что я на самом деле вовсе не так интересуюсь феминизмом, как говорю.

Ехать пришлось далеко, – за Sacré Coeur. Шолль квартирует в третьем этаже, в одной из бесконечных улиц, которые тянутся от Монмартра как от главной артерии вправо и влево.

Большой салон в стиле Louis XV, весь уставленный мебелью и разными безделушками, с большими окнами, до такой степени увешанными кружевными занавесками, массивными шелковыми драпировками, что они едва-едва пропускали дневной свет. В этом полумраке женщины казались моложе и интереснее.

Их было четверо, когда я вошла в салон, – не считая m-lle Шолль и ее матери: высокая стройная молодая дама, две старухи и одна – того неопределенного возраста, который в Париже может тянуться до старости лет, если нет предательских седых волос.

Единственный мужчина, находившийся тут же, оказался известным журналистом, имя которого как ярого защитника женских прав было мне уже известно – Оливье Даркур.

Все дамы были одеты с тем безукоризненным изяществом, которое от светской дамы до последней прачки свойственно всякой парижанке.

Mademoiselle Шолль представила меня своей матери – пожилой даме, с типичным лицом английской старой девы, говорившей по-французски с сильным английским акцентом, которого не могли изгладить долгие годы пребывания во Франции. Потом последовало представление всему обществу – как «m-lle Diaconoff, russe, étudiante en droit»231.

И в сотый раз со времени моего приезда в Париж пришлось повторять те же ответы, что у нас юридический факультет для женщин закрыт, что адвокатом быть тоже нельзя, что этот вопрос только что поднимается и т. д.

Но на этот раз я была в салоне феминисток, и дамы отнеслись к вопросам более серьезно. Две старушки, с кипой газет на коленях, так и накинулись на меня.

– Правда ли, что у вас замужняя женщина независима от мужа? Правда ли, что она может сама управлять своим имуществом, делать подписи на бумагах?

– Конечно.

Я знаю, что здесь замужняя женщина, как самостоятельное существо – сведена к нулю; хотя и жаль так отвечать при француженках, однако постоянно подобный вопрос возбуждает невольное удивление – до того у себя, в России, мы привыкли к этому.

– А у нас – нет, – печально вздохнули дамы.

– Вот мы специально занимаемся этим вопросом, у нас своя группа, – сказала мне молодая стройная дама, указывая на свою соседку – одну из пожилых дам.

– И успешно идут ваши занятия?

– Среди женщин – конечно, да. Но ведь для того, чтобы мы чего-нибудь добились, надо, чтобы этот закон прошел в Палате депутатов. Ну, а мужчины, пока они одни будут выбирать депутата – никогда не дадут пройти такому закону. Ведь большинство депутатов женаты, у жен есть приданое, как же они будут вотировать закон, который идет прямо вразрез с их личными интересами? О, если бы вы знали, до чего трудна жизнь женщины во Франции!

– Она и у нас немногим легче. И вы не думайте – если замужняя у нас независима – зато у нас сестра почти совсем лишена наследства в пользу братьев.

– Как это так?! – с негодованием закричали все. – Разве дочь не такое же дитя, как они?

Пришлось объяснять, что у нас понятие равенства детей в праве наследства не существует ни в законе, ни в большей части общества.

Удивлению и негодованию присутствующих не было конца. Они совсем забыли о том, как сейчас восхищались положением замужней женщины у нас. Несправедливость по отношению к детям, в связи с сознанием, как трудна для женщины борьба за существование, вытесняла из их представления преимущество положения замужней женщины…

Это и немудрено: у большинства присутствующих были дети, и инстинкт материнской любви заставлял их возмущаться гораздо более несправедливостью по отношению к детям.

А я с интересом слушала и думала: как