Машина подскочила на выбоине, я дернулся и – реакция на испуг – невольно закрыл лицо руками.

– А все почему? Потому что мы с тобой старые друзья, потому что мы друг другу доверяем. И потому что…Черт, там коп, скину-ка скорость.

Я разглядывал свои ботинки. Ботинки-ботинки-ботинки. Только и думал, что когда надевал их пару часов назад, то еще не был убийцей.

– Потому что… Поттер, Поттер, ты сам-то подумай. Послушай меня, пожалуйста, секундочку. Вот если бы я был какой-то вообще незнакомый тебе человек? Если бы ты сейчас ехал из гаража с каким-нибудь незнакомцем? Да ты бы с этим незнакомцем на всю жизнь был бы повязан. И всю жизнь, сколько есть, тебе надо было бы с ним себя очень-очень осторожно вести.

Руки холодные, ноги холодные. Закусочная, Supermarkt, подсвеченные пирамидки фруктов и конфет, Verkoop Gestart![80]

– И твоя жизнь, твоя свобода – зависит только от каприза какого-то незнакомого тебе человека? Да. Очень страшно. Очень. Тогда б ты был в большой беде. Но об этом ведь никто кроме нас не знает! Даже Юрий!

Я не мог говорить, только что было сил замотал головой, пытаясь продышаться.

– Кто? Китайчонок, что ли? – Борис презрительно фыркнул. – И кому он скажет? Он несовершеннолетний и к тому же нелегал. Да он даже языков никаких не знает.

– Борис, – я чуть согнулся, казалось – вот-вот хлопнусь в обморок, – он картину забрал.

– Ай, – Борис поморщился от боли, – с картиной, боюсь, что все.

– Что?

– Совсем все, может быть. Мне так от этого тошно – всем сердцем тошно. Потому что, уж прости, что это тебе говорю, но этот By, Гу – как его там? После всего, что он видел? Да только и будет думать, как бы самому спастись. Он перепуган до смерти! Убийство! Депортация! Ему это все не нужно. Так что забудь про картину. Он и не врубается, насколько она ценная. И если какая проблема с копами, он что, в тюрьму пойдет? Нет, возьмет и избавится от картины. А потому, – он тяжело передернул плечами, – будем надеяться, что этот говнюк все-таки не попадется. Иначе все шансы, что ptitsa улетит в канал – или ее сожгут.

Фонари отражаются в крышах припаркованных машин. Мне кажется, что я развоплотился, что я отрезан от самого себя. И представить не могу, каково это – снова вернуться в свое тело. Мы въехали в старый город, загрохотали по булыжникам, ночной монохром – прямиком с полотен Арта ван дер Нера, со всех сторон давит на нас семнадцатым веком, и на черной воде каналов танцуют серебряные грошики.

– Ах ты, и тут перекрыто. – Борис охнул, резко ударил по тормозам, сдал задом. – Ищем объезд.

– А ты знаешь, где мы?

– Да, конечно, – ответил Борис с какой-то жутковатой, неживой бодростью. – Вон твой канал. Херенграхт.

– Какой канал?

– В Амстердаме не заблудишься, – продолжал Борис так, будто я и не сказал ничего. – В старом городе надо просто идти по каналам, пока… Черт, и тут перекрыто!

Переходы тонов. До странного живая чернота. Маленькая призрачная луна над колокольнями казалась такой крошечной, словно светила над другой планетой, туманной, затерянной, мрачные облака лишь самую малость посверкивали синим, коричневым.

– Не переживай, тут такое постоянно. Вечно что-то строят. Понаворотят строек. Вот тут, по-моему, новую линию метро кладут, что-то такое. Все жалуются. Кричат, мол, незаконно, то-сё. Да в каждом городе – одно и то же, верно? – язык у него так заплетался, что говорил он как пьяный. – Везде кладут дороги, политики карманы набивают. Поэтому-то тут все и ездят на велосипедах, так быстрее, только, уж простите, пожалуйста, я за неделю до Рождества на велосипед не сяду. Ой, нее-ет. – Узенький мостик, пробка, мы встали наглухо. – Ну что там, движется?

– Я… – Мы остановились рядом с пешеходным мостиком. На мокрых от дождя стеклах – заметные розовые капли. А в полуметре от нас – люди ходят туда-сюда.

– Вылезай из машины, посмотри. Так, погоди, – нетерпеливо бросил он, пока я собирался с духом, поставил машину на ручник, вылез сам. Он стоял перед машиной, в свете фар, посреди клубов дыма из выхлопных труб – парадная, постановочная картинка.

– Там фургон, – сказал он, запрыгнув обратно. Захлопнул дверь. Глубоко вздохнул, уперся руками в руль.

– И что делает? – Я оглядывался по сторонам, будто ждал, что вот-вот какой-нибудь прохожий заметит пятна крови, кинется к машине, застучит по стеклам, распахнет дверь.

– Я откуда знаю? В этом сраном городе слишком много машин. Слушай, – сказал Борис – в багровом отсвете фар стоявших перед нами машин лицо у него было бледное, взмокшее; за нами выстроилась цепочка машин, теперь не сдвинешься, – кто знает, сколько мы тут проторчим. Твой отель всего в паре кварталов. Ты лучше вылезай и иди пешком.

– Я… – Это из-за света фар капли дождя на лобовом стекле кажутся такими красными?

Он нетерпеливо взмахнул рукой.

– Поттер, иди и все, – сказал он. – Я не знаю, что там с этим фургоном. Не дай бог подъедет дорожная полиция. Сейчас нам с тобой вместе лучше не показываться. Херенграхт – не заблудишься. Каналы тут кругами идут, знаешь, да? Просто иди в ту сторону, – он показал в какую, – и дойдешь.

– А твоя рука?

– Да ничего с ней страшного! Я б снял пальто и тебе показал, только возиться неохота. Иди, иди. Мне надо поговорить с Вишней. – Он вытащил из кармана сотовый. – Мне, возможно, придется ненадолго уехать из города…

– Что?

– …но если я пропаду на какое-то время, не волнуйся. Я знаю, где тебя найти. И лучше не звони, не пытайся со мной связаться. Вернусь сразу, как смогу. Все будет хорошо. Давай-ка, соберись, шарф намотай, вот так, повыше – скоро увидимся. Да ну хватит бледнеть-краснеть! У тебя с собой есть? Надо?

– Что?

Он порылся в кармане.

– Вот, возьми, – глянцевитый конвертик, смазанный штемпель. – Немного, но товар чистейший. Со спичечную головку. Не больше. А когда очнешься, станет получше. Так, запомни, – он набирал номер, заметно было, как тяжело он дышит, – шарф подними как можно выше, идти старайся по темной стороне улицы. Пошел! – крикнул он, потому что я так и сидел, не шевелясь, крикнул так громко, что мужчина на пешеходном мостике на нас обернулся. – Быстрее! Вишня, – сказал он, с видимым облегчением привалился к спинке кресла и хрипло затрещал на украинском, я вылез из машины – в кровавом свете фар от стоявших в пробке автомобилей я чувствовал себя нагим, неживым – и пошел по мосту обратно, в ту сторону, откуда мы приехали. Я в последний раз оглянулся на него: Борис говорил по телефону, окно опущено, он высунулся из окна, в густые клубы выхлопов, чтобы посмотреть, что там творится с застрявшим фургоном.

14

Весь следующий час – или даже часы, пока я кружил по кольцу каналов, – был чуть ли не самым ужасным в моей жизни, а это кое о чем говорит. Резко похолодало, волосы у меня были влажные, одежда промокла насквозь, зубы так и стучали; было так темно, что все улицы походили друг на друга, и все же – не слишком темно, чтоб разгуливать в одежде, перепачканной кровью человека, которого я только что убил. Я шагал по черным улицам, быстрым, на удивление уверенным шагом, но чувствовал себя так же неловко, так же неприкрыто, как человек, который расхаживает голышом в кошмарном сне – я огибал фонари и изо всех сил старался убедить себя, впрочем, не слишком успешно, что мое вывернутое наизнанку пальто выглядит совершенно нормально, что нет в нем ничего необычного. На улицах попадались прохожие, правда, их было немного.