этих рук… и нестись к северному лагерю. Да, а трава вокруг загорится…

— Ты сказал, что и раньше я был в свите Лачи. Но я никогда до встречи с тобой не видел севера. Я родился в глухой деревушке, потом мы с семьей жили в лесу… Память целиком так и не вернулась ко мне, но что-то удалось вспомнить. Мое имя Тевари — так назвали родители. Моя мама была из эсса. Ее звали Соль.

Слегка задохнулся на этом имени, тяжко было его произносить. А полностью память так и не вернулась — и вряд ли вернется. Все равно… теперь это не имеет значения. Подбирать слова было тяжело, хоть и вспомнил, какие составлял фразы заранее.

— Мама…. Отец оставил Асталу из за нее. Мне было двенадцать, когда загорелся лес. Мы сперва жили там вшестером, потом еще двое детей родилось у другой женщины. Моего отца звали Тахи. Это он… служил твоему отцу.

Кайе задумчиво смотрел, держа руку у шеи Огонька. Но теперь не сжимал — только касался кончиками пальцев. Огонек уже и забывать начал, какие у южанина горячие руки.

Огонек отдышался и продолжал, медленно, словно вглядываясь внутрь себя.

— Мы жили недалеко от реки Иска…

— Понятно, — глухо сказал Кайе. — Я уже понял. Так вот почему в Асталу прислали именно тебя!

Огонек не выдержал:

— Дурак ты совсем! Ты бы мог вместе проводить время, есть, находиться под одной крышей с тем, кто виновен в смерти твоего отца? Долго, не одну луну — смеяться с ним вместе, разъезжать по лесам, принимать его покровительство, ради невесть какого плана далеко в будущем? А ведь ты своего даже не знал, а я… по-твоему я вовсе без чувств?

— Вы и не на такое способны, втереться в доверие ради мести самое то. К тому же убить меня лично ты не мог все равно, — отозвался Кайе, но в голосе вместо ярости проскользнул интерес.

— Да пошел ты, — безнадежно сказал Огонек, и Кайе вдруг усмехнулся:

— Ладно, еще что скажешь? И не ори на всю долину.

— Мой отец ни в чем не виновен.

— Может, ты и вправду так думаешь, но ты этого не знаешь.

— Ты тоже. Все мы можем только верить или не верить… В Тейит мне рассказали, почему был пожар на реке Иска, и я понял, из-за чего так боюсь огня. Но свидетелей с севера не осталось… что было там? Мне надо узнать, — сказал он отчаянно, глядя в землю. — Кто начал первым и почему люди погибли?

— Думаю, тебе достаточно всего наговорили.

— Я слышал их слова. Не ваши… не твои.

— Амаута! Я это сделал, и достаточно. И не пытаюсь юлить, как ты, защищая своего отца.

Говорил зло, словно выплевывая даже не слова — шаровые молнии:

— Жаль, не могу разобраться с ним лично.

— Ты уже разобрался, — Огонек произнес это одними губами, но Кайе услышал, и, кажется, осознал.

— Хоть я не верю в виновность моего отца, ты все равно уже невольно свел счеты, — сказал Огонек, садясь и бездумно запуская пальцы в сырой мох, росший тут повсюду. — Мои близкие все мертвы, эта веревка доплетена.

— Еще ты остался. Почему бы не убить и тебя в завершение? — Кайе остался стоять рядом с ним.

— Потому что ты не знаешь и не узнаешь правды, и день за днем будешь сомневаться, вдруг зря убил человека, который относился к тебе хорошо и предлагал мир. И которому ты сам предложил Силу. Даже если сейчас я для тебя мошка, ты долго будешь думать об этом, насколько я тебя знаю.

— Насколько? Что говорят у вас там, на севере?

— Многое… ничего хорошего. Но они — не я.

— Ты так же думал, когда отказывался со мной разговаривать после смерти твоих обидчиков с прииска?

Тошнота подкатила к горлу — не стоило напоминать про тот день! Огонек почти пожалел, что не помог сейчас Лачи. А потом вспомнил про близнецов. Спутники Лачи, жалея их, тоже говорили про Круг…

— Скажи… тот северный заложник…

— Ну?

— Ты его… как оборвалась его жизнь? — похолодел Огонек, не решаясь спросить в открытую. Юноша мотнул головой, бросил:

— О ком бы вспомнил! — и добавил чужим каким-то голосом: — Жаль, но убил его все же не я. Ты счастлив?

— Куда уж больше… Зря я не свернул себе шею или не разбил череп совсем, когда свалился с той лестницы.

Кайе насторожился:

— А это когда?

Рассказывать не хотелось, но пришлось. Кайе слушал неожиданно внимательно, и — Огонек поклялся бы — сейчас не враждебно.

— Ты же… вот почему она открылась… — поднял руку, коснулся спины у лопатки, еле слышно сказал: — Теперь все понятно…

И замолчал, не сводя взгляда с верхушек деревьев, особенно черных в бледнеющем небе. Не просто замолчал — тихим стал, каким-то поникшим даже. Сел возле дерева. Откинулся назад, упираясь затылком в ствол пихты. Смотрел в пустоту.

Но это продлилось недолго. Вскинул голову — Огоньку показалось, и уши его шевельнулись.

— Пересядь, — сказал он, и потянул за собой полукровку. Тот повиновался, слишком занятый их разговором, чтобы удивиться.

Теперь Огонек сам сидел спиной к стволу. Подле него тускло-голубым светом светились гнилушки. Их свет, слишком бледный, не слепил в темноте, но казался совсем неживым, будто и сам Огонек, и Кайе попали в страну призраков.

— Ты пришел меня предупредить. Как ты сам про все это узнал?

Огонек рассказал про слова Лачи, которому шпионы донесли о ранении Кайе. Тот слушал молча и не шевелясь. Потом спросил:

— Ладно, допустим. Что же теперь?

Голос Кайе, обычно сочный, богатый оттенками, был сейчас таким же блеклым и потусторонним, как и свет гнилушек рядом:

— Значит, связь, попытка ловушки… и твое благородство. Ты долго шел один по ночному лесу, чтобы меня предупредить, меня — своего врага. Как я могу проверить, что сейчас ты не врешь?

— Ты мне не враг. Если в вашем лагере есть те, кто могут распознавать правду, я готов пойти туда с тобой.

Короткий смешок — будто хрустнула веточка:

— А если это очередной замысел Лачи? И я сам приведу тебя на свою стоянку.

— Ты какого-то очень плохого мнения о Юге и хорошего обо мне, если