— Черные, — ответил Александр. — Не лезь на рожон, брат. — Это их разборки.

Он еще заканчивал тираду, когда «фольксваген» спортсменов, виляя, чтобы помешать прицельному огню, налетел на женщину с девочкой, которые, растерявшись, так и не решили, в какую сторону метнуться, чтобы не попасть под колеса.

Геннадий Ильич инстинктивно зажмурился, но все равно успел увидеть, как подлетело, упало и покатилось, подпрыгивая, детское тельце в вишневом пальтишке.

За первой машиной на шоссе выскочили еще две, а потом на площадке вдруг стало шумно и многолюдно. Люди толпились возле тел спортсменов и возле сбитой девочки, над которой кричала диким голосом несчастная мать.

— Всех, — произнес Геннадий Ильич. — Под корень. И спортивных, и синих, и черных, и серо-буро-малиновых.

Александр не стал уточнять, кого брат имеет в виду. Он просто коротко кивнул и сказал:

— Всех так всех. Заметано.

Александр уже второй час искал позу, в которой ему было бы не так больно, как теперь. Можно было просто принять таблетку обезболивающего, как он делал все последнее время. Можно… да нельзя. Запасы морфина подходили к концу. Слишком часто приходилось прибегать к его помощи. Боль становилась невыносимой. Словно в живот Александру запустили голодную крысу и она грызла там все, до чего дотягивалась зубами.

За окном бесшумно падал снег. По потолку ползали пятна света и теней, проникающих с улицы. Геннадий Ильич выделил брату комнату Сергея, однако попросил спать не на диване, а на полу. Александр понимал его. Это было невозможно объяснить словами, но диван казался последним оплотом племянника в этом мире. Если ложиться там, то где преклонит голову Сережа, когда ему станет невмоготу быть там, где он сейчас находится?

Подавив стон, Александр перевернулся лицом вниз и подложил под живот туго скрученную подушку. Боль от давления пересилила боль внутреннюю. Это позволило забыться сном на несколько минут. Потом Александр проснулся и сел на расстеленном и сложенном вдвое ватном одеяле. Снег продолжал бесшумно сыпать за черным окном. Глядя на него, было очень горько сознавать, что следующего снегопада для тебя больше не будет…

Не будет зимы… заморозков… окоченевших рук… лица, ошпаренного ветром… ледяных луж… черных деревьев на белом фоне… пара изо рта, свидетельствующего о том, что ты все еще живешь и дышишь…

А что будет?

Что угодно, только не эта изматывающая боль, заворачивающая кишки в узел.

Александр встал и, шлепая босыми ногами по холодному полу, отправился на кухню, где соорудил свой нехитрый тайник. Облатки с таблетками были спрятаны под мойкой. Там внизу имелась такая съемная дощечка, которая прикрывала днище. Убирать ее и водворять на место стало делом привычным. Александр прекрасно справлялся в темноте, тем более что за окном светил одинокий фонарь.

Однако свет в кухне зажегся. Геннадий Ильич, подслеповато моргая, смотрел на брата.

— Ты наркоман? — спросил он.

Александр выдавил таблетку морфина, сунул облатку на место, налил себе воды и глухо ответил:

— Ага, подсел. Знаешь на что?

— На что? — пожелал знать брат.

— На жизнь. Жизнь без боли. Без этого не получается. — Александр показал миниатюрный белый диск, сунул его в рот, глотнул воды и закончил: — Морфин. Большинство раковых больных пользуются этим средством.

— Я где-то читал, что изобретены какие-то лекарства без наркотиков, — сказал Геннадий Ильич. — Не помню, как называются.

— Я тоже читал, — произнес Александр в сердцах. — Только все это туфта. Гонево.

— И давно употребляешь?

— Месяца три.

— То-то я гляжу, что ты временами как сонная муха ползаешь.

Александр подумал и сказал:

— Лучше мухой ползать, чем никак.

— Все так плохо? — спросил Геннадий Ильич.

Было сильное искушение поплакаться, рассказать, как невыносимо бывает просто сохранять спокойное выражение лица, ничем не выдавая своих терзаний. Но Александр не привык выглядеть жалким и несчастным. Он никому не хотел признаваться в своей растерянности, в своем ужасе перед надвигающимся концом. Даже самому себе.

— Терпимо, — сказал он. — Когда «колеса» есть.

Геннадий Ильич сел и положил на стол сжатые кулаки.

— Может, тебе какая-нибудь диета требуется? Ты скажи. Я готовить не очень люблю, но умею.

— Диеты были нужны в тюряге и на зоне, — сказал Александр. — Теперь ни к чему.

— Что же ты, Сашка… — Геннадий Ильич выругался. — Не поберегся вовремя, а? Зачем продолжал? Почему не остановился?

— Легко сказать, брат. Ты бы те же самые вопросы задал человеку, который в трясине тонет. Выбраться — уже не выберешься. Остается только ворочаться, сколько хватает сил.

— Черт! Ну и дела. Не верится.

— Мне тоже не верится.

Братья помолчали.

— Чаю? — спросил Геннадий Ильич.

— Можно. Который час?

— Около четырех.

— Давай чаю. Как раз морфий успеет подействовать.

— Тебе горячее не вредно? — поинтересовался Геннадий Ильич, когда электрочайник вскипел и щелкнул.

— Спроси лучше, что мне полезно, — невесело усмехнулся Александр. — И не надо меня жалеть. Я сам это с собой сделал и сам расплачиваюсь. Что заслужил, то получил. Закон жизни.

— Я слышал, в ваших кругах другие законы действуют.

— Например?

— Ну, хотя бы тот, который гласит «не верь, не бойся, не проси».

— Красиво сказано, брат, — сказал Александр. — Только из этих трех правил одно первое действует, вот какая штука.

— Правда? — удивился Геннадий Ильич.

— Правда. Никто никому не верит и все друг друга боятся, потому что на каждом шагу жди подлянок. И от чужих, и от своих. Что касается того, что просить западло, то это только слабых касается. У них отнимают, и все дела. А перед теми, кто сильнее, пресмыкаются. На брюхе ползают.

— Еще один миф развенчан. Я считал, что уголовники из другого теста слеплены.

— Все мы из одного теста, — сказал Александр. — Выпечка только разная. Одни жесткие, другие мяконькие. Кто каким получился.

— А ты какой?

— Был жесткий. Теперь одно крошево от прежнего осталось.

Геннадий Ильич взглянул на младшего брата с новым интересом:

— Я заметил, что речь у тебя нормальная. Почти чистая. Без фени.

Александр сделал несколько глотков чая и сказал:

— Всему свое время и место. Я от многих привычек теперь отказался. Знаешь ведь этот обычай — перед смертью мыться и в чистое одеваться. Так и я. Неохота на тот свет грязным являться.