Согласно Абу Машару и аль-Вакиди, в период правления Муавии другими наместниками в Ираке были: в Куфе – Абдуллах ибн Халид ибн Асид с 53 года от хиджры; ад-Даххак ибн Кайс аль-Фихри с 55 года; Абдуррахман ибн Умм аль-Хакам ас-Сакафи с 58 года; Нуман ибн Башир аль-Ансари с 59 года; в Басре: Самура ибн Джундаб аль-Фазари с 53 года; Абдуллах ибн Амр ибн Гайлан с 54 года; Убайдуллах ибн Зияд с 55 года. Убайдуллах принял более строгие меры против хариджитов в Басре, чем его отец, и даже навлек на себя недовольство более умеренных. Именно к его правлению относятся истории о мученичестве хариджитов.

О сирийцах, которыми Муавия правил сам, мы слышим сравнительно мало. Общие интересы с правительством объединяли их с халифом, поскольку Сирия была господствующей страной, что с очевидностью следовало из наличия у нее главного казначейства и из суммы пенсионных выплат[60]. Но она отличалась от Ирака и внутренне. У Куфы и Басры не было других традиций, кроме пустыни и ислама. Арабские войска, как попало составленные из разных племен, были заброшены туда благодаря войне и обосновались там в виде военных поселений. Внезапно они перенеслись из первобытных условий в культуру и центр великого царства, и неудивительно, что они не сразу превратились из кочевников-бедуинов в рациональных граждан государства. Также в Сирию, как следствие исламского завоевания, переселились многие арабы, особенно кайситы на севере провинции. Но в центре кальбиты и другие племена из конфедерации кудаа имели большинство, наряду с некоторыми племенами, которые считались относящимися к племени азд ас-сарат, которые жили там на протяжении веков, а не пришли туда только благодаря исламу[61]. Влияние греко-арамейской культуры, христианской церкви и Византийского государства, при котором все это развилось, не могло не наложить на них своего отпечатка. Регулируемая государственная администрация и военно-политическая дисциплина не были для них новыми идеями; у них существовала старинная династия вождей, которым они издавна повиновались, и они передали свою покорность Муавии как законному преемнику прежней династии; право султана не требовало того, чтобы его сначала навязывали силой. Они признавали законность существующего правления человека и не испытывали его мерой Корана и теократии. Они следовали за своим эмиром, куда он их вел, потому что в глубине души их так же мало волновал ислам, как и его. В военном деле они показали себя намного лучше всех арабов, тем более что они никогда не переставали практиковаться и систематически повышали квалификацию в постоянных войнах с римлянами. Муавия был достаточно благоразумен, чтобы держаться на их стороне, хотя по крови больше был связан с кайситами. Различия между племенными группами в то время еще не означали яростной оппозиции политических партий. Он жил в Дамаске, там, где селились кальбиты, недалеко от резиденции их бывших правителей. Среди них он выбрал в жены знатную женщину и намеревался сделать ее сына Язида наследником. По представлениям арабов, это был политический альянс, и так оно и было на самом деле. Все кальбиты чувствовали себя как бы зятьями халифа и дядьями его преемника[62]. Не было никаких сомнений в том, что завоеватели, силой поселившиеся в их стране, считают всех сирийских арабов и их сородичей ниже себя. Кроме того, они очень быстро приняли ислам и отчасти спонтанно, хотя это означало всего лишь переход под победоносные знамена арабизма. Можно предположить, что альянс, в который Муавия, как наместник, уже вступил с ними, также отражал его отношение к сирийским неарабам, которые оставались христианами. В Сирии оппозиция власти и подданных, судя по всему, была не такой яростной, как вначале в Ираке. Тамошние мусульмане не жили отдельно в поселениях, основанных специально для них, а обосновались вместе с коренными жителями в старых городах: Дамаске, Эмесе, Киннесрине и т. д. Порой они даже делили между собой место отправления религиозных обрядов, которое затем становилось наполовину церковью, наполовину мечетью. Христианские традиции Палестины и Сирии также глубоко уважались мусульманами; Сирия тоже была для них Священной землей, сам Муавия был провозглашен халифом в Иерусалиме; а после этого он молился на Голгофе и у гробницы святой Марии. Конечно, из этих фактов не следует делать слишком далекоидущих выводов. Муавия выказал свое высокомерие и чувство превосходства в вопросе о догматах веры, когда яковиты и марониты представили на его суд свой религиозный спор. С яковитов, которые проиграли в споре, он взял штраф в размере 20 тысяч динаров и посоветовал им жить в мире и покое. Но у него не было и глубокой связи с исламом, и, как политик, он проявлял терпимость к своим подданным-христианам и заслужил их благодарность и расположение. При его правлении они чувствовали себя по крайней мере не хуже, чем при власти византийцев, как можно видеть из того настроя, который дошел до нас в их преданиях. Феофан говорит о его отношении к христианам, которое он выказал тем, что восстановил для жителей Эдессы разрушенную землетрясением церковь. Один из его самых влиятельных советников – Сарджун ибн Мансур, которого он передал и своим преемникам, – был христианином, однако то, что он фактически сделал христианина наместником в Эмесе, – вымысел. Жаль, что вместо того, чтобы стать халифом, он не ограничился Сирией и не основал там национальное государство, которое оказалось бы прочнее, чем «вненациональное» всеобщее государство на Востоке, в котором погибли арабы. Возможно, у него была такая мысль, но он счел ее неосуществимой, потому что тогда ему пришлось бы отказаться от ислама и перейти в христианскую церковь, потому что в то время ислам еще не признавал никаких отдельных государств.

Месть за Усмана была тем основанием, на которое Муавия поставил свое право наследования. В каком смысле он это сделал, ясно следует из того, что с этой целью он заключил союз с Амром ибн аль-Асом, который самым злобным образом подстрекал против Усмана. Благочестие не было его мотивом, также он не следовал и традициям своего убитого предшественника. Он конечно же принял общие плоды его царствования, правление Омейядов, но отнюдь не отдал все прибыльные должности представителям их рода. Конечно, он испытывал их, но, как правило, недолго колебался перед тем, как их сместить. Дамаск не стал средоточием Омейядов, но Медина продолжала оставаться таковым. Этот город, доселе являвшийся центром государства, был вынужден отойти на второй план, как и аристократия, которая все еще продолжала там жить. Обычно Муавия оставлял само наместничество Омейядам, но какую важность мог иметь Марван, раньше полноправный имперский канцлер Усмана, а теперь эмир Медины! Неудивительно, что он бросал завистливые взгляды на своего родственника в Дамаске, который настолько опередил его, и что в целом отношение к нему в Медине ухудшилось! Чувства мединцев, в частности, проявились в ревности к Зияду, так как они боялись, что Муавия через него укрепит его дом вопреки всему роду и в конечном итоге сделает его преемником. Он со своей стороны пытался возбудить вражду между разными ветвями рода в Медине и таким образом ослабить их. Его взаимопонимание с курайшитами тоже оставляло желать лучшего. Он даже жаловался, что именно из-за того, что они его покинули, он их и обошел. Более того, он находился в натянутых отношениях с племенем махзум. Они уже давно завидовали Омейядам, потому что те сместили их с первого места, которое махзумиты занимали в Мекке до битвы при Бадре, и он дал им дополнительные основания для особой ненависти. Абдуррахман, сын великого махзумита Халида ибн аль-Валида и сам также достойный и высокочтимый человек, занимал в Эмесе, в Центральной Сирии, такое независимое и важное положение, что казался опасным для халифа. Лекарь-христианин отравил его, как считалось, по наущению Муавии, и можно себе представить, какое действие это произвело на махзумитов. Отношение Муавии к духовному благородству ислама, роду пророка и семьям его старейших сподвижников, а также к ансарам, естественно, было отношением недоверия и вражды.