Я подходил поближе и так пристально, что это было почти нахальством, разглядывал их, пытаясь узнать в ком-либо из этих монстров черты семейного сходства, пока мне не вспомнилось, что в истории с моим братом звучали слова терапевтический аборт. По алфавитному порядку они стояли в самом конце статьи, так что мне пришлось пройти зону обычных, у которых был такой вид, словно они вполне свыклись со своим положением, а еще раньше – моральных, напрочь лишенных даже подобия плоти и обозначавших свое присутствие лишь тем, что воздух вокруг них становился как бы плотнее и гуще и словно подрагивал. Септические отвратительно пахли. Спровоцированные занимали огромное пространство и отличались от всех прочих тем, что у них на лицах или на макушках виднелись колотые раны. Еще не добравшись до цели, я увидел в стороне от алфавитного порядка ничейную землю, где сходились воедино дороги из других зон и где множество нерожденных, взобравшись на края своих склянок с формалином, произносили речи, причем никто никого не слушал. Я спросил, кто это, и услышал, что они имеют особый юридический статус, ибо каждый, покинув лоно матери, прожил не менее двадцати четырех часов. Мне они показались невыносимыми.

В конце концов я добрался до зоны терапевтических абортов и побрел по ней наугад, расспрашивая встречных про братца. И когда все-таки отыскал его, он оказался не братцем, а сестрицей, отчего поначалу несколько смутился, но тут же понял, что ей-то как раз совершенно неважно, что она предстала передо мной в неоконченном виде. У этого существа были четко прорисованные половые органы и на удивление густые брови, а само оно – розовым и прозрачным, вернее сказать, просвечивающим. Можно было видеть, как в грудной клетке, подобно птичке, трепещет и подрагивает сердце. Я незаметно пересчитал пальцы: их оказалось по пяти на каждой руке, как у Лауры. А вот на ногах они были так плотно прижаты друг к другу, что не понять было, сколько же их – четыре или пять.

– Ну, как ты живешь? – осведомился я, установив наконец, кто передо мной.

– Да ничего, в общем, хотя сам видишь, какая тут жизнь.

– И какая же?

– Неоконченная. Все здесь незавершенное и уже никогда завершено не будет.

И в самом деле, вдыхая здешний воздух, я чувствовал, что в нем чего-то недостает, хоть и не мог бы сказать, чту входит в его состав, кроме кислорода. Потом, желая, чтобы я получил представление о здешнем мире, существо предложило пройтись по округе, и я убедился в том, о чем уже догадывался раньше: бесформенный мир вокруг нас растекался, словно был лишен скрепляющего начала, и по нему внутри своих склянок или за их стенками бродили те рыхловато-податливые сгустки, которые мы и называем жертвами абортов. Сестра меж тем заметила, что я похож на отца.

– Разве ты знаешь его? – недоверчиво спросил я.

– Он попадает сюда, в наши края, каждый раз, как углубляется в этот том энциклопедии.

Я сначала удивился, что мы с отцом оказываемся в одних и тех же местах, но сейчас же и обрадовался этому, потому что понял: мы – рядом, вместе и заодно и при этом каждый может не страдать от присутствия другого. Разговор с сестрой был какой-то лоскутный, обрывистый, мне все же нравилось беседовать с ней, и все бы хорошо, если бы только не надо было дышать этим недоконченным воздухом – каждый вздох мало-помалу становился пыткой. И потому я взглянул на часы и сказал, что мне пора.

– Дедушка умер, – добавил я. – Я вообще-то отправился на похороны, но по дороге вспомнил, что мама сделала аборт, и решил навестить тебя.

– Но ведь в алфавитном мире кладбища очень далеко от абортов. Тебе надо было войти через десятый или двенадцатый том.

– Да-да, я знаю. Но у меня было время, и я решил прогуляться.

Сестра проводила меня до границы своей зоны, мы простились, даже не прикоснувшись друг к другу (мне думается, легкое отвращение было взаимным), и я, нигде не задерживаясь, дошел до владений аббревиатуры, соседствующей, хоть и не близко, с территорией аборта. Я шел без остановки, пока мое внимание не привлекло любопытное обстоятельство: в здешнем мире одна группа предметов, понятий и существ была представлена частью самих себя, а другая – сокращением своих элементов. Семья, к примеру, называлась Сем., а вот маэстро – мро. И разница между двумя группами заключалась в том, что в первом случае вещь оставалась целой, хоть и как бы свернутой, а во втором – ломалась непоправимо. Среди последних кроме семьи (Сем.) я обнаружил еще рукопись (Рук.) и женщину (Жен.), а среди сжатых меня больше всего поразили мученики (Муч-ки.), господа, вообще усеченные до ГГ., и лейтенанты (л-ты). Этот мир чем-то напоминал мир абортов, с той лишь разницей, что здесь все было крепко, густо, плотно, непроницаемо.

Поскольку аббревиатуры придумали для экономии времени и бумаги, то и мир, ими образованный, был очень мал, хоть и весьма разнообразен. Я обратил внимание, что дни недели, принадлежа к разряду слов сломанных, сокращенно выглядели так: Воск., Понед., Втор., Суб., Чет., Пятн., Суб. Каждое слово делилось примерно пополам, так что, едва успев проглотить один день, ты уже оказывался в следующем – все в этом мире сокращений происходило с головокружительной быстротой. Я проник в одну из этих недель через воскресенье, или Воск., и предполагал пройти ее всю. И выглядел великаном по сравнению с этими крошечными куцыми днями, но при этом должен был перебираться через них на четвереньках, словно полз по трубе. Голова была уже во вторнике, а ноги еще оставались в понедельнике. Ощущение беспредельной власти над временем пьянило меня, потому что время вдруг оказалось во мне, а не я во времени. Приложить немного усилий или отсечь еще по буковке от каждого слова – и я смог бы засунуть всю неделю в рот, проглотить и навсегда оставить в себе, вживить в нутро, превратить во что-то наподобие печени или почек. И меня озарило, что таким образом никогда больше не буду терять времени, потому что мои дни и годы из транспортного средства, которое доставляет тебя из детства в старость, а оттуда – в смерть, превратятся в железу, выделяющую длительность, как другая вырабатывает желудочный сок.

Я не знал, какие выгоды сулит мне такое взаимодействие со временем, но по наитию чувствовал: оно будет естественней, чем все, что было известно раньше. И не становятся ли часы, которые мы носим на запястье, механической альтернативой – своего рода протезом – внутренним часам, утраченным в ходе эволюции, вроде того, как – если верить рассказам отца – мы потеряли зуб мудрости из-за неуклонного уменьшения челюстей?

Когда я добрался до воскресенья, там сияло солнце, меж тем в пятнице, где еще находились мои ноги, вдруг хлынул настоящий ливень.

Названия месяцев тоже ужались вдвое, уступая место годам, которые пролетали в мгновенье ока. Я проносился сквозь них, грохоча, как железнодорожный состав в туннеле, и замечал, что по мере движения вперед у меня удлиняются ноги, пробиваются и тут же густеют борода и усы. Это было забавно, до тех пор, пока к изменениям физическим не начали присоединяться умственные и душевные, так что я постепенно и неуклонно превращался в другого человека. И тогда, испугавшись, круто развернулся и помчался в противоположную сторону, обретая по пути прежние вид и натуру.