Одно сомнению не подлежало: и словарь, и старшая его сестра энциклопедия были чем-то вроде ледника, где слова всегда остаются свежими и готовыми к употреблению. Надо всего лишь открыть дверцу этого замечательного устройства, взявшись за ту букву, которая сильней всего тебя злит, – ну, возьмем для примера В, – и вот перед тобой предстанут, в ряды выстроившись, веранды, вещества взрывчатые, восторги, выражения, выводы. Берешь и применяешь по назначению, а они таинственным образом не иссякают. И, в отличие от яиц и йогуртов, не надо ставить на место использованных новые.

Нечего было и думать о том, чтобы заснуть, покуда я так взбудоражен, но все же выключил свет и закрыл глаза. Я и страстно желал вернуться на другую сторону бытия, и боялся этого, а потому каждые несколько секунд открывал глаза и, убеждаясь, что пребываю, как и прежде, на этой стороне, испытывал одновременно и досаду, и облегчение. А к облегчению примешивалось еще и чувство вины за свое малодушие, потому что не желаю возвращаться туда, где все оставалось не в лучшем виде.

Я вытянулся под одеялом во весь рост, намереваясь через ступни ног вступить в контакт с собой – другим, – но ощутил на лодыжке липкое прикосновение той самой рыбы под названием простипома, что в энциклопедии шла сразу перед простыней, и невольно отдернул ногу. Быть может, подумал я, понятия и вещи гложет настоящая страсть к алфавитному порядку и они выстраиваются в нем, стоит лишь погасить свет, и оттого, наверно, тот мыс Горн, где сходятся верхняя и нижняя простыни, заправленные за край матраса, в томительные предрассветные часы полным полны простипомами и прочими тварями. И вероятно, по той же причине моя комната, если смотреть из постели, напоминает проулок.

На этом я уснул – был уже рассвет, – а проснулся часа через два или три на том же месте. Теперь разочарование возобладало над облегчением, потому что мне приснилась Лаура и я хотел обязательно увидеться с ней, не обращая внимания на покатый лоб, неподвижные веки или нехватку пальцев на руке, хотя, кажется, все пять были на месте – я ведь пересчитал их – и было их столько же, сколько по ту сторону.

Вошла мать с завтраком на подносе; она была уже одета для церемонии похорон. Должно быть, желая успокоить меня, сказала, что уколов больше делать не будут, однако заставила принять противного вкуса таблетки. Потом, несколько раз справившись, как я себя чувствую, и еще несколько – можно ли будет оставить меня одного дома, пообещала вернуться, как только кончится погребение. Мне почудилось, что она не хочет идти и пытается использовать мое нездоровье как предлог для того, чтобы в последний момент изменить планы, однако я не поддался: мне хотелось остаться наедине с энциклопедией, причем не только чтобы рассмотреть как следует эту карту реальности – я надеялся найти в ней какую-нибудь щелку, лазейку и через нее, раз уж обычные средства не действуют, проскользнуть на ту сторону.

Отец перед уходом тоже зашел ко мне, чтобы быстро поцеловать на прощание. Он уже повязал черный галстук и надел серый костюм, который стал уже немного тесноват ему. Я с аппетитом съел завтрак, раздумывая, что же не дает мне войти в контакт с другой стороной – неужели то, что я поправился? – и, когда родители удалились, сейчас же побежал в гостиную, чтобы нырнуть в энциклопедию и досконально, до глубины познать алфавитный порядок мира.

До начала похорон оставался еще час, так что я отправился не на букву К, как советовал отец, а сперва заглянул на А. Времени было в избытке, и я рассчитывал успеть. И поначалу в самом деле было не очень интересно: от абажура я спустился к абаку, оттуда – к аббатству, а оттуда, не задерживаясь, припустил бегом к аберрации. Я надеялся, что буду с удовольствием разглядывать деформированные предметы и искаженные представления, но споткнулся о помрачение рассудка и бросился со всех ног прочь и добежал до самой Абиссинии, где женщины в струящихся одеждах подвели меня к бездне наслаждения, да так, что я почти и не заметил. Бездна оказалась вереницей пропастей, разверзшихся посреди реальности: тут были бездны страдания, любви, радости, нежности, размышлений и раздумий, горя, нищеты, времени и прочие. Испугавшись, я тотчас покинул бездну наслаждения, но угодил в бездну сомнений, и, выбираясь из них, едва не задохнулся от запаха аммиака – это я попал на необозримые, бурые поля орошения, над которыми стоял такой страшнейший смрад, что пришлось зажать нос.

И, сообразив, что вернулся на букву А, вскоре оказался в области абортов, ограниченной на севере поселениями аборигенов. Не так давно из случайно подслушанного разговора я узнал, что мать сделала аборт. Поскольку я, как ни старался, все равно очень смутно понял, о чем речь, то спросил – и услышал в ответ, что моему брату не суждено было появиться на свет. Я все же взял себе приготовленный для него башмачок размером с большой палец, и башмачок этот служил мне талисманом, пока отец не выбросил его на помойку. И, подумав, что вот теперь получаю возможность узнать братика, я вступил на эту территорию, заполненную проявлениями чего-то сверхъестественного, химерического, диковинного (я догадался, что это – плоды абортов в переносном значении), и вскоре добрался до того места, где пребывали они в значении прямом. Эти существа из разряда тех, кого называют недоделанными – казалось, впрочем, что иных и не начинали делать, – лишенные рта, носа, глаз, покрытые какими-то оболочками, были постоянно погружены в себя все время и норовили свернуться в клубок, приняв форму шара.

Больше всех на нас, людей, походили зародыши: их черты были словно еще не прорисованы, а лишь набросаны, а сквозь тончайший, полупрозрачный кожный покров просвечивали очертания внутренних органов. Волосики у всех были короткие и белесые, а вот ногти у некоторых удивляли длиной и казались удивительно гибкими и упругими. Побродив довольно долго среди них, причем никто не обращал на меня особого внимания, я обратился к тому, у кого рот уже вышел из стадии наброска и почти превратился в отверстие:

– Я ищу своего брата.

– Это был самопроизвольный выкидыш или же беременность была прервана намеренно? – раздался в ответ студенисто подрагивавший голос, от которого произносимые слова делались какими-то клейкими.

Разведя руками, пожав плечами, дернув головой, я показал, что понятия об этом не имею.

– Это два самых распространенных вида, – добавил мой собеседник, – но они в свою очередь подразделяются на септические, обычные, терапевтические, эпидемические, моральные. Все распределены в алфавитном порядке. В зоне, которую ты прошел только что, находятся жертвы криминальных. Я – например, результат самопроизвольного выкидыша. Там, внизу, начинаются обычные. Следуй в алфавитном порядке, и, глядишь, тебе повезет.

С этими словами он юркнул в широкогорлую склянку, от которой шел сильный спиртовый запах, свернулся там в позе эмбриона, то есть пригнул голову к коленям, и, плавая в этой прозрачной жидкости, заснул. Мне на пути попадалось много таких стеклянных сосудов, а также выпачканных кровью комьев ваты и марли, и мне казалось, что жертвы абортов предпочитают находиться внутри их, причем спали не все – кое-кто покачивался в спирту и формалине с открытыми глазами и с удивлением разглядывал совершенно доделанное существо.