Выдавали талончики в жилконторе, и чтобы получить их, требовалась книжка с отметками об оплате квартиры и света. Тут возникли проблемы именно у нас. Дело в том, что папа мой – сторонник прогресса, это во-первых, а во-вторых, не любит никаких очередей. А перед тем как попасть в любую очередь, сначала нужно было попасть в очередь… За чем? Правильно. За зарплатой. Папа попросил переводить его зарплату на книжку, и очень давно, ну, об этом вы знаете. Но чтобы не стоять в лишней очереди (все равно он оставлял все деньги на счету), папа воспользовался непопулярной тогда услугой – плату за свет и квартиру снимали с его счета прямо в сберкассе. Но в квартирной книжке на этот счет никаких отметок не делалось, и когда мы шли за талонами, тетки из ЖЭКа устраивали скандал и даже грозили выселением. Объяснения, логика и даже справки из сберкассы не действовали, пока тетка не проорется до хрипоты.

А это занимало довольно много времени. Так что вся очередь успевала возненавидеть нас с папой, теток и все на свете. А тетки из ЖЭКа просто, казалось, жили ненавистью к жильцам всех домов мира…

А между тем талоны прибавлялись. К мясным прибавились талоны на масло, сыр, мясные продукты вообще, розовые, сиреневые, желтые…

Что папина квартирная книжка не содержит отметок там, где надо, в ЖЭКе знали уже лет пять. Но скандал устраивали всегда и все равно. Скандалы не прекращались, талоны приходилось брать с боем, очередь тоже свирепствовала… Иногда с нами ходил в ЖЭК папин ученик, добрый и хороший человек – Костя Ульянов. Он был один из тех ребят, которых папа когда-то учил играть в преферанс. Стойко снося все крики, он умудрялся своим добродушным и очень симпатичным лицом успокаивать страсти. И как-то раз он стоял чуть за нами – задержался у входа, знакомого встретил, так что рядом стоять его не пустили. Наше с папой противостояние ЖЭКу закончилось на этот раз как-то быстро – видно, все же привыкли.

Тетка продолжала свою работу, а мы встали у входа, возле щита «Меры по противопожарной безопасности», ждать Костю. Тетка громко орала, глядя на книжки и отстегивая талончики: «Иванов – три талона, Гроссман – четыре талона, Лесонен – четыре талона, Пяркиев – три талона, Ульянов… Ульянов! Три талона! Ульянов?»

Костя опять с кем-то разговорился и не сразу отреагировал на крик тетки, а стоявший в уголке, уставший от всего и слегка похмельный мужичок вдруг тягостно вздохнул на весь ЖЭК:

– Владимир Ильич! Когда эта… кончится?

Слово было коротким и энергичным. Раньше все бы притихли и напугались. Опасная у Кости фамилия. Но теперь все уже просто смеялись. Даже тетка из ЖЭКа…

Что-то в восьмидесятом году произошло такое, чего никто еще понять не мог. У нас в раздевалке у школьного спортзала появились две большие надписи. Одна была прорезана ножом, вторая – намалевана нитрокраской. Первая надпись гласила: «Брежнев (энергичное слово)», а вторая: «(энергичное слово) ЕВРЕИ». Противостояние либералов и почвенников пришло даже на школьные двери. Начинался новый виток истории. Это было самое-самое началишко, так, легкое предчувствие, ветерок в пустыне. Но ждать оставалось совсем недолго.

А тетка из ЖЭКа как-то попалась мне на глаза в 90-е. Она яростно орала на каком-то по ельцинским временам разрешенном митинге: «Советский человек был обеспечен всем необходимым, дети были накормлены, мы были спокойны и уверены в завтрашнем дне!» Она и сейчас уверена, что и с памятью, и с мозгами у нее все в порядке.

Утренние тренировки в бассейне закончились. Из-за моей фантастической неуспеваемости папа перенес мои тренировки на дневное время. Вдобавок несколько лет экспериментов безошибочно указывали, что я, что называется, сова. Засыпал я поздно, извертевшись так, что простыня выглядела как жеваная, а одеяло свисало на пол. Просыпаться рано было для меня непростым делом. Мягко говоря. Кто-то при мне сказал, что любит «вставать своей смертью, а не когда будят». Очень емко, по-моему, сказано.

Я стал ходить в школу, вставая как все – в полвосьмого. Тоже не радость. Тот, кто добровольно встает раньше десяти, вызывает у меня подозрения. Или уж это просто такой человек. Так устроен. Что с ним поделаешь?

Но полвосьмого – это уже кое-что. Успеваешь поесть, выпить чаю, даже доделать что-то из уроков. А опаздывать-то я все равно опаздывал. Но не на уроки. В чем секрет? А!

В восемь тридцать пять начинались уроки, но являться надо было к восьми двадцати. Пятнадцать минут мы перед уроками ДЕЛАЛИ ЗАРЯДКУ Кто это придумал, в чью голову пришла эта мысль и что он пил накануне ее пришествия, мне до сих пор интересно.

Хуже не было, когда на входе у гардероба дежурила еще и училка географии. Проскользнуть незамеченным было невозможно. Заказали где-то, изготовили и каждый день вручали дежурному преподавателю резиновый штамп «ОПОЗДАНИЕ». Это слово тискали в дневник напротив первого урока. Мой дневник напоминал билет образцового члена профсоюза – штамп в каждой графе. Сначала меня ругали. Да всех ругали… А потом – ну правильно, потом привыкли.

Тогда за опоздание попробовали снижать оценку на один балл. Но в нашей школе учился сын известного в городе адвоката. Номер не прошел.

Решили снижать оценку за поведение. На это было и вовсе плевать – мне примерное никто бы в страшном сне не поставил, хотя странно, ничего особенного я такого не вытворял… На неуд нужно было сильно постараться. К тому же неуды сильно портили показатели школе. Так что зря только потратили деньги на штамп.

И вот как-то раз вывалился я из дома и по пути, проскользнув по накатанной горке, въехал прямо в спину Мире Степановне Ноусиайнен.

Мира Степановна – высокая изящная женщина. Если говорить о том, кто был в нашей школе образцом интеллигентного воспитания и поведения, то это была, бесспорно, она. Всегда с достоинством, но без намека на чопорность, очень аккуратная, но не до истерики. Одна из преподавательниц назвала моего одноклассника «выродком» за то, что тот брызнул в проход чернилами, стряхивая перьевую ручку, и попал ей на капроновые колготки. Когда чернильное пятно настигло крахмальный манжет Миры Степановны, она лишь покачала головой и, совершенно по-девчачьи махнув рукой, обронила: «Эх… Издержки производства! Не отвлекайтесь!» А было ей за пятьдесят… Точнее, за шестьдесят… И все равно она была самой молодой из наших педагогинь. Такой характер. Любая вещь, которая принадлежала Мире Степановне, будь то предмет одежды или, как сейчас говорят, аксессуар, могла быть эталоном вкуса. И моды, кстати. Не той, что на этой неделе или в этом сезоне, а на все времена. И если по чьей-то глупости считалось, что высокая женщина не должна носить обувь на высоких каблуках (было в те времена такое «мнение»), то она не стесняясь ходила и в таких туфлях, и в сапожках. Чиновника из наробразования она поставила на место ехидной фразой: «А вам не нравится? Вам кажется, что мне не идет?» – и нарочно выставила туфли в проход на совещании. Тот густо покраснел. Видно было, что увиденное ему очень нравилось. Несмотря на возраст нарушительницы неписанного правила.

Она могла запросто сделать замечание такого рода: