же эта резкость никогда не направлена против государства, против государственной идеологии. Почему? А потому, что и государство, и цензура, и их органы – газеты – воспитывают в массах готовность критиковать, и сами выдвигают нужные лозунги, лейтмотивы общественного мнения на ближайшие пару месяцев. Это интеллектуальный, изощренный и крепко связанный с государственной политикой рыболовный спорт. Сверху забрасывается крючок с лакомыми «недостатками», и охочие до критики массы его заглатывают. Думаю, только советское правительство признало критику естественным побуждением человека и масс. Это побуждение оно спешит поставить себе на службу, заботясь о массах и руководя ими. С объективной исторической точки зрения его подход оправдан, поскольку сегодня в России массам еще нужен такой надзор; иначе у них еще долго не сформировалось бы «общественное мнение». Он стал для советского государства отличным средством пропаганды; любой упрек в подавлении критики легко опровергается указанием на газеты.

Надо пожить в России, услышать от людей (очень редкую) непубличную критику, чтобы понять, чем отличается выставленное напоказ, печатное общественное мнение от свободы выражения мнений в более культурной стране. Публичная, громкая, прогосударственная критика – это критика призывов, лозунгов, заголовков. Признаваемое «общественное мнение» в сегодняшней России – это мощное многократное эхо в ответ на одну вброшенную в массы формулировку, а не многоголосие мнений. Тренированный слушатель по эху распознает глашатая. Глашатай стоит наверху.

Отсюда обилие готовых к печати, практически сверстанных, отточенных и выверенных определений «общественных недостатков». Каждые пару месяцев появляется новая формула. Естественное развитие перевернуто с ног на голову: у нас, в западных странах, критика сначала вспыхивает, затем сгущается – и наконец обрушивается, соединив в убедительной формулировке всю накопленную силу, а в Советской России сначала появляется формула, затем она встречается всё чаще, потом внедряется в массы, и в конце концов пробуждается критика.

В России мы видим примитивную начальную стадию формирования общественного мнения, преподаваемого и подпитываемого сверху. В зависимости от требований момента звучат лозунги: Позор предателям! Тунеядцы – прочь! Хулиганам бой! Взяточников – к позорному столбу! Смерть анархии!.. Причем методу предписанных мнений способствует пристрастие коммунистических теоретиков к популярным формулировкам. Из одних только сочинений Ленина можно извлечь несметное количество громких лозунгов. Они бросаются в глаза с киноэкранов, газетных колонок, плакатов. «Индустриализация – фундамент социалистического государства». «Мы строим социализм». Эти и другие фразы повторяются постоянно, резолюции видоизменяют их, создают новые, на партийных съездах рождаются воззвания. Постепенно лозунг закрепляется в уме и подменяет аргументы. Возникает единообразие – не столько в образе мыслей, сколько в подходе. В сотнях дискуссий с молодыми людьми, рабочими, студентами, служащими, даже с бездомными детьми (которые наверняка не читают никаких брошюр), я убедился, что люди самых разных профессий, характеров, нравов, меланхолики и сангвиники, пролетарии и мелкие буржуа, одаренные, глупые и умники, – все эти люди возражали мне буквально одними и теми же словами, и уже после первых ответов я знал наизусть весь ход беседы. Иногда слышал дословное повторение фраз из недавней газетной статьи. Постепенно я привык оценивать людей в России не по интеллекту, а по источникам аргументации. Сегодня это характеризует точнее, чем индивидуальные различия в способностях. Происходит всеобщее нивелирование, и возникает крайне простой психологический ландшафт с несколькими щитами для ориентации. Официальный образ мыслей и апробированная диалектика позволяют и не очень умному человеку отвечать на сложные вопросы, если и не верно, то хотя бы в общих чертах. И тот, кто не научился отличать аргументы от риторики, а горло от граммофона, ошеломлен бойкостью речи рядовых граждан.

Чем больше читают газет, тем сильнее благоговение перед колоссальной мобилизацией перьев, пишущих машинок, цитат, перед механизацией умов. Газеты издаются не профессиональными журналистами, а хорошими, внушающими доверие управленцами и подручными идеологии. То, что называют «кропотливой журналистской работой», что составляет подлинный каркас газеты: репортаж о событиях дня и их отражение, неприкрашенная драматическая фабула жизни – это в русских газетах сделано примитивно, дилетантски, неуклюже. Из шести страниц газеты по крайней мере три отведены резолюциям, сообщениям о конференциях и собраниях. В дни партконференций едва остается страница для важной политической и зарубежной информации. К этому добавляются обязательные статьи – даже если они неактуальны и неважны, – принадлежащие перу того или иного влиятельного партийца, которые должны быть напечатаны. Зато есть статьи, которые не разрешено печатать, к примеру, статьи единственного значительного партийного журналиста Карла Радека. О большом пожаре на крупной Московской государственной кинофабрике московские газеты сообщают спустя полтора дня. Это не пренебрежение к «событию» – одно из тех упущений, которые изобличают в нарушении журналистского долга, а недооценка реальной, будничной, полнокровной жизни, что проявляется в безразличии к будням и в сильной переоценке риторической, почти резонерской, многоречивой и дешевой дидактики конференций, вялых «дебатов», которые вдобавок мнят себя живыми, потому что оперируют данными, цифрами и фактами. Входят в помещение, закрывают ставни, зажигают свет, берут в руки сообщения, сопоставляют их содержание с теорией или (смотря по обстоятельствам) теорию с содержанием сообщений – и считают, что находятся в сердце будней, а тем временем снаружи, мимо закрытых окон протекают живые будни. А газеты сообщают о том, что происходит в комнатах.

При этом обращается внимание на соблюдение «достоверности». Всё получают из так называемых «первых рук». На заводах и фабриках есть рабочие корреспонденты, в деревнях – сельские корреспонденты, в школах – школьные корреспонденты. Можно сказать, читатель сам делает свою газету. «Отклики читателей», «Сообщение случайного очевидца» возводятся в разряд компетентных репортажей. Каждый сам себе журналист. Такое воспитание в духе живого сотрудничества с газетой имеет огромную важность, и на плодах эксперимента, который впервые проводится в Советской России, когда-нибудь сможет учиться пресса всех стран. Но советская пресса довольствуется частной достоверностью, и поэтому в ее «газетных сообщениях» не больше ценности, чем в примитивных «показаниях свидетеля». Система читателей-корреспондентов прельщает редакцию, а также ведущих политиков ложной уверенностью в том, что они обо всем хорошо осведомлены. Откуда их знания? – Ведь это сказал читатель (рабкор, селькор и т. д.)! Разве не известно еще этой молодой прессе и этому молодому правительству, что для отражения жизни нужно зеркало? Что ни в коем случае нельзя использовать в качестве зеркала произвольный объект: чайник или мотыгу, или нож для разделки мяса? Физически невозможно фотографировать себя самого, объект не может рассматривать себя через фотообъектив. Поэтому в русских газетах почти сплошь правдивые факты и почти сплошь ложные сообщения; признания и никаких разъяснений; сведения и никаких иллюстраций. Поэтому иностранный журналист, если у него открыты глаза, знает о России больше, чем его местные коллеги.

Впрочем, иностранный журналист (как и любой иностранец) становится