— Страданий, — повторила Джемма и в который раз тяжело вздохнула, пытаясь прогнать застрявший в горле ком. — Наверное, страдания прилагаются к умирающему мужу. — Слова прозвучали так горько и безжалостно, что герцог поморщился.

— Не хочу, чтобы наши отношения зашли в тупик. Я думал, мы…

— Что? — нетерпеливо уточнила Джемма.

Он не ответил. Глаза сейчас казались такими же черными, как полночное небо, — слишком красивыми для мужчины.

— Я для тебя всего лишь приложение к титулу и поместью, — горестно продолжала упрекать Джемма. — Корова, которую ничего не стоит отдать соседу.

— Только не надо впадать в истерику…

Она не позволила договорить:

— Будь добр, не перебивай. Поскольку главной жизненной ценностью у тебя считается работа, вопрос о наследнике не может стоять остро. Вот уже больше года тебе известно, что твое сердце может в любую минуту остановиться, и все же ты отказался встретиться со мной в постели по окончания шахматного матча с Вильерсом.

Герцог насупился.

— Исключительно в интересах ребенка. Не хочу, чтобы все вокруг подозревали, что в венах моего наследника течет чужая кровь.

— В таком случае позволь сделать заявление столь же прямое, как твой отказ покинуть палату лордов. Я не буду с тобой спать, Элайджа. Я не племенная кобыла, доступная в любую минуту, свободную от общения с премьер-министром и членами парламента.

— Джемма!

Она вопросительно вскинула брови:

— Да?

— Но я страстно желал тебя. — Слова падали, словно капли раскаленного железа. — Я мечтал о тебе, как путник в пустыне мечтает о глотке воды.

Элайджа был не из тех, кто с легкостью готов открыть собственную слабость. Но сейчас, не получив ответа, он поцеловал сначала одну ее ладонь, потом другую. Прикосновение обжигало.

— Мы хотим друг друга.

— Нет, — ледяным тоном отрезала Джемма. — Вернее, да. Мы действительно хотим друг друга, но этого недостаточно.

Элайджа выпустил ее руки. Глаза снова стали непроницаемо-холодными.

— В таком случае добейся меня.

— Что?

— Готов признать великую силу ухаживания изо дня в день наблюдаю ее действие в палате лордов. Не поверишь: чтобы убедить оппонента в ошибочности позиции или доводов, приходится долго и искусно за ним ухаживать. Только так можно доказать, что он совершил грубую ошибку, поддержав работорговлю или увеличение налога на пшеницу. Если ты права, и я действительно напрасно трачу время и силы, убеди меня.

— За те пять минут, которые ты мне уделяешь по пути в палату лордов?

— Сдаешься?

Джемма прищурилась.

— А мне казалось, что ты никогда не складываешь руки; всегда и во всем стремишься к победе. Считал тебя равной себе.

— Я не умею творить чудеса.

— Готов дать тебе время и отказаться от участия в некоторых комиссиях. — Муж безжалостно сверлил ее взглядам, и Джемма металась между неутешным горем и раздражением. — Хочу получить то же самое, что ты даешь Вильерсу.

Она возмущенно вскинула голову:

— Ради всего святого, Элайджа…

— Пожалуйста, ухаживай за мной.

— Но я не ухаживаю за Вильерсом!

— Прошу тебя. — Он снова взял ее за руки. — Очень прошу. Завтра я не пойду на заседание. Позволишь сопровождать тебя?

— Куда?

— Туда, куда собираешься отправиться. И делать то, что собираешься делать ты.

— Но спасение мира на завтра не запланировано, и даже не предусмотрено освобождение ни одного из узников чести. Завтра всего лишь четверг, а по четвергам я обычно езжу на цветочный рынок.

— Ты готова преодолеть раздражение? Или моя глупость невыносима? — Герцог задал вопрос спокойно, однако в голосе слышалось напряжение.

— Ты ужасно меня злишь. — Слова вырвались импульсивно и оттого прозвучали особенно резко. И все же победить собственное сердце не удалось: она была отчаянно влюблена. Да, конечно, это всего лишь влюбленность — ничего серьезного.

Джемма не удержалась и погладила мужа по щеке; она была покрыта колючей щетиной, но очень теплой. Элайджа молчал, и, набравшись смелости, Джемма бережно коснулась пальцами его губ, провела ладонью по подбородку. Он прикрыл глаза, и длинные темные ресницы опустились, словно тень греха.

— Я не буду с тобой спать, не соглашусь лечь в постель лишь для того, чтобы произвести на свет наследника. Твой кузен вполне достоин высокого звания, разве не так?

— А из других соображений согласишься?

Что ответить на прямой вопрос? Выдвинуть условие: чтобы возжелал ее острее, чем желал спасти человечество? Но этого никогда не случится. Состояние души герцога Бомона, сложившаяся система представлений о мире, устройство жизни — ничто не обещало тех радостей, к которым она стремилась. Часть души погрузилась в печаль, но ведь существовала и другая часть, готовая принять супруга даже таким: с восхитительными поцелуями, со странной привязанностью, так похожей на любовь.

Элайджа открыл глаза и заговорил глухим, внезапно охрипшим голосом:

— Ты моя, Джемма. Понимаешь?

И неожиданно она поняла. Поняла и удивилась, почему с самого начала не замечала очевидного. Почему после того, как начался длинный и сложный матч с Вильерсом, муж соглашался играть в шахматы только с ней и больше ни с кем; почему отказался принять ее в свои объятия — до тех пор, пока злополучный марафон не подойдет к концу.

Да, все это время она находилась на вершине странного треугольника и по глупой наивности ничего не видела и не понимала.

— Я твоя, — подтвердила Джемма печально.

— Ты говоришь это так, словно…

— Но ты не мой, вот в чем беда.

Не дождавшись ответа, она вышла из комнаты.

28 марта

На следующее утро, едва Джемма успела спуститься в холл, на площадке появился Элайджа. Сегодня он выглядел значительно лучше — должно быть, выспался и отдохнул, подумала герцогиня, наблюдая, как муж легко сбегает с лестницы. Впрочем, человек, столь щедро одаренный природой, никогда не казался безнадежно истощенным, до какой бы степени ни уставал. Благородный волевой подбородок, орлиный взгляд, прекрасно очерченный выразительный рот — аристократичные черты лица в сочетании с гордой, величественной статью неизменно производили глубокое впечатление.

Джемма твердо решила начать сложный процесс ухаживания, ни на миг не забывая, что чувства супруга осложнены острым соперничеством с Вильерсом — соперничеством, противостоять которому она не имела сил. И все же попробовать стоило: не ради сомнительной победы, а хотя бы потому, что каждый отвоеванный у палаты лордов час продлял супругу жизнь, пусть даже ценой ее собственного разбитого сердца.