Когда он вышел из ванной, она сидела на кровати голая. Полотенце валялось на полу. Прежде чем он успел пробормотать извинение и убежать обратно в ванную, она взглянула на него своими медовыми, светящимися на загорелом лице глазами и сказала:

– Посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты на меня посмотрел. Не притворяйся невинным, приблудный. Я видела, как ты на меня смотрел. Я хочу увидеть это еще раз.

В первые недели она требовала, чтоб он на нее просто смотрел. Потом – чтобы гладил ее по длинным волосам, как маленькую девочку. Медленно, неторопливо, от лба до затылка. Потом – чтобы лежал рядом, близко-близко, держал ее за руку и отвечал на вопросы, которых никто, кроме нее, ему не задавал.

– Что ты помнишь про свою мать, приблудный?

– Почти ничего.

– А все-таки?

– Платье. Помню, что у нее было зеленое платье.

– Светло-зеленое или темно-зеленое?

– Не знаю.

– А про отца?

– Ничего.

– Не может быть. Попытайся что-нибудь вспомнить. Для меня.

– Зачем тебе?

– Мне все про тебя интересно, глупыш.

– Не могу. Мне было всего четыре года.

– А ты попробуй, приблудный. Странно, что ты ничего не помнишь про своего отца.

– А ты? Ты что-нибудь помнишь?

– Почти все.

– А почему ничего не рассказываешь?

– Не спеши, – говорила она и начинала играть с его пальцами: накрывала их своими и перебирала; от каждого ее прикосновения у него бежали по спине мурашки. В тот момент ему больше ничего не было нужно.

Мальчишки начали приставать к ней уже с четырнадцати лет, подпаивали и лапали, уговаривая: «Да ладно тебе, не кобенься», поэтому терпение Мошика было ей приятно и одновременно возбуждало. Но она не спешила с сексом, зато делилась с ним своими секретами: рассказала, что ей нравится, когда ей целуют мочки ушей; что мать всегда предпочитала ей старшую сестру; что она любит, когда ей ерошат волосы почти до боли, но все же не до боли; что на похоронах отца и сразу после ею владело одно желание – как можно дальше уехать от дома; что в кибуце она убедила начальство не отправлять ее в дом ребенка, а послать работать на плантацию. Она объяснила, как узнать, чего сегодня хочет ее зад – чтобы его погладили или укусили; почему она так уверена – уверена, и все тут, – что, помимо всего этого – анального, банального и очевидного, – существует что-то еще; что если кибуц отвратил их от иудаизма, то должен был – обязан был! – взамен предложить им какую-то серьезную альтернативу, а не оставлять их в слепом неведении; что в песне The Beatles Penny Lane, в переходе от куплета к припеву, есть нечто, наполняющее тебя абсолютным счастьем, и что музыка – это единственная религия, в которую еще худо-бедно стоит верить, а если Бог и есть, то он, скорей всего, диджей.

Они переспали только через два месяца, на окраине кибуца, утром, когда шел сильный, шумевший, как бурная река, дождь. С обоими это случилось впервые. Она впервые спала с мужчиной, которого ее тело и душа желали по-настоящему, а для него это было впервые в прямом смысле слова. Потом они делали это еще много-много раз: днем, когда Израиль был на фабрике, – у нее дома, под звуки песни The Beatles Come Together (она включала громкость на полную, чтоб заглушить свои стоны), и по ночам (Израиль, по словам Айелет, в это время «спал, как мешок с картошкой»), на берегу реки, под сенью папоротников, под журчанье воды, или в заброшенном убежище, сохранившемся с войны Судного дня (Айелет раздобыла ключ), или в прачечной, на старых, вибрирующих стиральных машинах, или в пустующих комнатах общежития для волонтеров, куда они забирались через рваные сетки на окнах. Ее жажда новизны была неутолимой (исключением стал только сеновал, на котором она категорически отказалась этим заниматься – потому что это было банально до пошлости и потому что солома колола ей спину). Несмотря на все это, каким-то чудесным образом («Как будто нас оберегал ангел-хранитель», – сказали бы они, если б знали тогда такие слова) никто, кроме деда Менахема, за весь год ни разу их не застукал. Но дед Менахем в кибуце ни с кем не разговаривал, так что опасности, что про их связь кто-то узнает, не было. Это были их медовые дни.

По четвергам Израиль ездил в Город грехов встречаться с оптовиками, а они – в Портовый город смотреть кино. Добирались по отдельности, на разных автобусах. Мошик на автобусе, отправлявшемся в полпятого, она – на пятичасовом, и он ждал ее у входа в обшарпанную синематеку. С ее приближением у него начинало бешено колотиться сердце, но обнимать себя она ему запретила. Строго-настрого. Даже попкорн, по ее настоянию, они покупали порознь. Две маленькие картонные коробки.

Фильмы выбирала она. Всегда грустные, всегда те, что уже видела. «Хочу, чтобы ты тоже посмотрел, – объясняла она в ответ на его удивление. – И я посмотрю вместе с тобой».

Садились они в дальнем углу, у стены, и, даже если в зале было пусто, не касались друг друга.

Они смотрели «Мы так любили друг друга», «Птаху», «Мир по Гарпу»… По его мнению, это были хорошие фильмы, хотя действовали на него по-разному. На «Джорджии» он даже пустил слезу, а он был не из сентиментальных (только этого ему не хватало – чтобы в кибуце решили, что он, «приблудный», плакса). Но там звучала песня Рэя Чарльза Georgia on my mind и было многое другое, что не так просто описать словами. «Возможно, нас больше всего потрясают не те фильмы, которые напоминают нам наше прошлое, а те, которые предсказывают нам будущее?» – подумал он тогда.

Когда в конце фильма зажегся свет, он повернулся к Айелет, и она увидела, что глаза у него блестят. «Ты плакал?» – спросила она, и он медленно, смущенно кивнул. Она гордо улыбнулась, погладила его по соленой щеке, нарушив строгие правила, которые сама же установила, наклонилась к его уху и прошептала: «Ничто не заводит меня сильнее, чем плачущий мужчина».

За день до его ухода в армию она сказала Израилю, что едет на семинар на тему «Образ “другого” в кино», сняла в Городке-на-границе номер в гостинице «Вершины» и вознамерилась заласкать Моше до такой степени, чтоб он застонал. Потому что стонала всегда только она, а он молчал. И он стонал. Специально ради нее. Чтобы сделать ее счастливой. И она была счастлива. И требовала делать это еще и еще. Во всех привычных позах и в нескольких новых. Чтобы дать пищу его воображению, когда для него – в учебке десантной части и на офицерских курсах – настанут трудные деньки. После того как они насладились друг другом и лежали в гостиничной кровати на спине, она повернулась к нему, придвинулась близко-близко и рассказала то, чего не рассказывала никому и никогда.

Даже Израилю она не рассказывала про ту ночь, когда ее отец… Вернее, рассказывала, но не все. Она говорила, глядя Моше прямо в глаза, и ни разу не отвернулась. Словно боялась, что, стоит ей отвернуться, вся ее смелость испарится. Но ее пухлая, словно созданная для поцелуев нижняя губа все время дрожала.

– Ты в шоке? – спросила она, закончив свой рассказ.