Бен-Цук целых пять лет прожил по этим законам, и это удержало его от падения в пропасть. Пять лет он каждое утро начищал ботинки черной ваксой, пять лет надевал на шею армейский медальон, пять лет засовывал, как положено, под погон свой зеленый берет. Пока в один прекрасный день все это не рухнуло.

Безо всяких видимых причин. В тот день он думал про Айелет всего пятьсот тридцать три раза. Не чаще, чем всегда. Eleanor Rigby по радио не передавали. Ни одной новой женщины-военнослужащей, чей запах напомнил бы ему Айелет, на базе не появилось. День не приходился ни на одну памятную дату: годовщину их знакомства, день ее рождения, годовщину ее ухода.

Но у отчаяния, по-видимому, своя точка кипения, достигнув которой оно начинает бурлить, хотя пузырьки на поверхности видны не всегда.

Посреди совещания в кабинете начальника базы, посвященного итогам года, он встал и ушел. Обсуждался вопрос о возможной эскалации напряженности на границе, вернее о том, в каких выражениях ее характеризовать: «подобное развитие событий вполне вероятно» или «подобное развитие событий нельзя исключить», в связи с чем разгорелся бурный спор. Вся эта словесная эквилибристика, вошедшая у сотрудников разведки в привычку после войны Судного дня и преследующая единственную цель – прикрыть собственную задницу, вдруг вызвала у него такое отвращение, что он молча встал из-за стола и покинул помещение. Он даже не заглянул к себе в кабинет, чтобы взять карту, сел в лифт, нажал на «ноль», поднялся на поверхность земли, оставив позади бункеры, шахты и коридоры, и впервые с самого утра увидел солнце. Вдохнул полной грудью и подумал: «Вот и все, что мне нужно: немного воздуха». Вслед за тем ноги сами понесли его к воротам базы. Раньше они никогда не позволяли себе ничего похожего и слушались его команд. «Бен-Цук, вы куда? – окликнул его часовой на проходной. – Короткий день, что ли?» Бен-Цук проигнорировал его вопрос, толкнул плечом дверь, быстрым шагом миновал бетонные ограждения и перешел на бег. С одной стороны расстилалась птичья долина, с другой высилась старая крепость. Он бежал между ними, как акробат по канату, пока не достиг перекрестка. Свернув направо, он выбрался бы к площадке, с которой открывался вид на иногда-заснеженную-гору, налево – к Источнику гордости, но его ноги приняли решение продолжать путь по прямой и привели его в густой лес, через который змеилась спускавшаяся вниз по склону тропинка из белесого известняка. Когда тропинка кончилась, он не остановился и даже не замедлил бег, потому что тот, кто останавливается, падает. Он мчался, не разбирая дороги, из света в тень, из тени в свет, протискиваясь между стволами деревьев, давя хрусткий валежник, распугивая бабочек, заставляя прятаться лисиц и царапаясь о ветки. По рукам и ногам у него струилась кровь. «Я больше не могу!» Крик выплеснулся из него, поднявшись из глубинных бункеров души до живота, груди и гортани. «Не могу! Не могу! Не могу!» – эхом ответили ему горы. «Спасите! Спасите!» – бормотал он, рухнув ничком на землю и выпачкав лицо в грязи, а потом зарылся в нее носом, словно пытался вырыть себе могилу, и потерял сознание.

Когда он очнулся, солнце клонилось к закату. Лес тонул в мягком предвечернем свете. В нескольких десятках метров от него, на склоне холма, виднелось что-то синее. Бен-Цук поднялся на ноги, но голова у него закружилась, и он упал. Он снова поднялся, на этот раз медленнее, и побрел по направлению к синему пятну. Судя по ржавой табличке, установленной Комитетом по спасению древних захоронений, это был склеп, где покоились праведник Аба Хизкия и его жена. У входа в склеп, в тени сосны, кто-то поставил черный пластмассовый стул. Бен-Цук сел на него и окинул взглядом горы, чьи верхушки золотило солнце.

В сухом прохладном воздухе его раны перестали саднить. Через несколько минут, когда сердцебиение немного успокоилось, он встал и вошел в склеп. На полке пыльного книжного шкафа стояли, притулившись друг к другу, псалтыри. Еще несколько книг дремали на хромоногом столе. Он взял одну из них, но не открыл – в кибуце его воспитали атеистом. Так он и стоял, держа в одной руке закрытую книгу, а второй опираясь о могилу. Потом он решил поменять руки, но выронил книгу; та упала на пол и раскрылась. Поднимая ее, Бен-Цук успел прочитать пару строк. И тут же в памяти всплыла полузабытая картина: после маминой смерти отец с кипой на голове читает вслух этот псалом. Значит, его отец носил кипу? Почему никто не говорил ему об этом? Он попробовал ухватиться за кончик воспоминания и вытащить его полностью, но оно было такое тонкое и хрупкое, что выскользнуло из пальцев сознания и снова ухнуло в пропасть забвения.

«…Ибо дошли воды до души моей, – перечитал он. – Утопаю я в трясине глубокой, и не на чем стоять. Попал я в глубины вод, и поток увлек меня. Устал я, взывая, высохло горло мое…»

На следующий день после работы он не поехал в кибуц, а отправился в склеп Абы Хизкии и его жены. В одной руке у него была банка с синей краской, в другой – малярная кисть. На этот раз он уже не бежал, а шел нормальным шагом и подмечал детали, которых вчера, в состоянии аффекта, не заметил. Вот маленькая кедровая роща. Как эти кедры занесло в сосновый лес? Наверное, сбились с пути и пришли сюда по ошибке. Вот среди валунов мелькнул лисий хвост. А вот – прибитый к дереву указатель, направляющий путников к склепу. Вчера он его не видел. А вот взбирающаяся на холм и ведущая к склепу дорожка.

На земле возле черного пластмассового стула еще сохранились отпечатки его армейских ботинок. Он смахнул со стула напа́давшие за последние сутки иголки, сел и оглядел лес и горы вдали. В прозрачном воздухе все было видно как на ладони, и он смотрел на окружающее новыми глазами. Например, он только сейчас заметил, что ветви деревьев, растущих рядом, почти дотрагиваются друг до друга, но никогда не соприкасаются. «Откуда деревья знают, какой длины должны быть их ветки?» – удивился он. «В мире господствует порядок, – ответили ему горы. – Есть замысел, и есть создатель». «Ветер, который сейчас дует, – думал Бен-Цук, – дует именно с той силой, с какой должен дуть. Лучи солнца ласкают меня именно так, как должны ласкать. Все подчинено гармонии, и каждая вещь находится на своем месте. Включая меня самого. Потому что сейчас я хочу быть здесь и больше нигде!»

Он долго слушал, как шумят под ветром кроны деревьев, и ловил звук собственного дыхания, а затем, подавив острое желание закурить (сигарета прямо просилась в руки), встал и принялся за работу. Тщательно – не как маляр, а как художник – покрыл выцветшую синюю краску на куполе могилы свежей, убрал разбросанную вокруг золу от костров и пакетики из-под фастфуда, нанес на купол второй слой краски.

Когда он закончил, солнце уже клонилось к горизонту. Он взял псалтырь, сел на стул и стал читать. Не по порядку, а руководствуясь красотой стихов. «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей»; «Копал яму, и вырыл ее, и упал в яму, которую сам сделал»; «И будет Господь прибежищем угнетенному, прибежищем во времена скорби»; «Доколе, Господи, будешь забывать меня вконец? Доколе будешь скрывать лице Твое от меня?».

В последующие дни он порой ловил себя на том, что бормочет псалмы. В фильмах, которые они с Айелет смотрели в синематеке, герои в трудную минуту жизни ездили зарядиться мужеством в родительский дом. Теперь и он, чей дом рухнул, а родители ушли из жизни, с помощью псалтыря тоже вернулся в дом своего детства. Оказалось, что древние слова – это секретный код к целому сейфу воспоминаний, о существовании которых он даже не подозревал. Вот они с отцом в синагоге. Вот отец отламывает ему ломоть субботней халы. Вот он, маленький Мошико, играет с ремешками тфилина и привязывает их к ноге, а отец едва сдерживается, чтоб не рассмеяться.