Вечером Анна Анисимовна и Степан вышли встречать с пастбища корову и овец. Пока хозяйка загоняла скотину во двор, пастух Никодим Ануфриев затеял разговор со столичным гостем. Особенно интересовался он космическими делами. Дымя неторопливо болгарскими сигаретами с фильтром, которыми щедро угощал его Степан, и поглядывая на пока еще бледный, чуть проступивший обломок луны над пригорком, задавал все новые и новые вопросы.

— Глядел я по телевизору, как американские космонавты по луне-матушке гуляли. Уж больно чудно у них получалось. Шаг шагнут — и подкидывает их тут же, будто ветром шалым относит. Ни лесов, ни травинок я тама-ка не приметил. Пусто кругом, голо, канавы одне да угоры. Шибко тоскливый этот самый… как его… ландшафт… Отчего бы это? Говори, Степан, просвети старика.

Выслушав ответ, долго прищелкивал языком и качал головой:

— Вот-то-то-то-то… Значится, на ей, на соседке-то нашей, воздуха вовсе нет, невмоготу ни людям жить, ни скотинку держать? Ну и ну!

Анна Анисимовна успела подоить корову, а Степан и пастух все еще стояли у ворот и калякали.

— Ты рази не видишь: человек с дороги, отдохнуть ему надобно, с матерью поговорить, лезешь с глупыми расспросами, — накинулась она на Ануфриева. — Иди, иди, иди. Потеряешь какую корову, ночью пошлют искать.

Пастух обиженно засопел, бросил на траву недокуренную сигарету и, не попрощавшись, засеменил в Марьяновку, где уже мычали за воротами коровы.

— Ну зачем ты так, мама? — сказал Степан с легким упреком. — Дед Никодим всю жизнь из деревни не выезжал. Интересно ж ему послушать, что на свете творится. А ты его погнала.

— Не жалей его, шалопутного, — заупрямилась Анна Анисимовна. — Выпить ему захотелось, вота и крутится около тебя. И так спокоя от Никодима нету, кажный вечер у двора нашего трется, бражки ему подавай. А сёдня, може, и получше чего дожидался. Нашим мужикам дай понюхать толику, опосля вовсе не отстанут.

— Очень уж ты, мама, строгая стала, — улыбнулся Степан.

— Поживи-ка в деревне, и ты небось будешь строгим.

Через минуту голос ее снова зазвучал ласково:

— Пойдем, Степа, в избу. Я тебе молочка парного принесу.

— Мне бы холодненького, из погреба.

— И холодненькое у меня есть, ишо сметанки прихвачу.

Когда ужинали за столом, включив свет, Анна Анисимовна ненароком вспомнила:

— В гости я обещалась позвать Вениамина, трахториста, дружка твоего школьного…

— Это он картошку у тебя посадил? — оживился Степан. — Ну и Венька! Надо сходить к нему, проведать. Женился?

— Робят уж двое.

После ужина она села вязать, а Степан включил репродуктор. Но все чаще стал он посматривать в окно, посеревшее от наступивших сумерек.

— Ты бы, Степа, в клуб сходил, повеселился, — сказала Анна Анисимовна, сочувственно наблюдая за ним. — Девки в Марьяновке, слава богу, не перевелись. Не забыл, как давеча в лавке продавщица, дочка Арины, на тебя загляделась?

Степан раздумчиво прошелся по горнице.

— Пожалуй, ненадолго схожу. Посмотрю, как молодежь веселится в Марьяновке.

Снял нейлоновую рубашку, в которой ходил по деревне днем, надел попроще — в клеточку, с короткими рукавами. В карман сунул пачку сигарет, на плечи накинул пиджак.

— Ты, мама, ворота не закрывай. Часа через полтора приду.

Однако задержался Степан надолго.

Анна Анисимовна до полуночи вязала свитер. На диване, где она постелила сыну, давно уснул набегавшийся за день котенок. И у самой Анны Анисимовны слипались глаза, путались спицы. С трудом стряхивала дрему и прислушивалась к шорохам за окном и во дворе. Степана все не было. Начала пугаться: не побили ли его марьяновские парни из-за девки какой? Вспомнила злые глаза Тимофея Зырянова, как он схватил горшочек с цветами, и, похолодев вся, представила на миг, как он набросился на Степана из-за темного угла с чем-то острым и тяжелым в кулаке…

Анна Анисимовна вскочила с табуретки: и ворота не закрыты, не накинута на них изнутри длинная сосновая жердь! А без нее изба, стоящая на отшибе, беззащитна. Чудилось ей, что недобрые люди уже ведут со двора корову и овец, подпалили сено на крыше хлева…

— Господи! — выдохнула Анна Анисимовна и с побелевшим лицом, зажмурив глаза, будто собираясь нырнуть в ледяную прорубь, выскочила в сени, ударила на ходу плечом двери.

Через двор легла широкая полоса света. Стоя в середине ее, на крыльце, Анна Анисимовна медленно открыла глаза и долго глядела в сторону хлева. Лишь наслушавшись вздохов Милки и сонной возни овец, вернулась назад, в горницу. А там, прислонившись к окну, с усиливающейся тревогой смотрела на ночную Марьяновку, притихшую, без огней. Потом, не гася света, прилегла на койку. Так и заснула — в платье, домашних тапках, с тревогой на усталом лице.

Когда Анна Анисимовна проснулась, солнце уже купало тюлевые шторы на окнах. Торопливо глянула на диван: Степан вытянулся на нем, разбросав в стороны руки, в волосах его застрял вылезший из подушки гусиный пух, а у левой щеки, под самым ухом, сладко мурлыкал котенок. Анна Анисимовна перекрестилась успокоенно и выскочила во двор: корова и овцы тоже были на месте. Выпроводила их к стаду и принялась чистить картошку и рубить мясо — готовила на завтрак сыну жаркое.

Встал Степан поздно, почти в одиннадцать утра.

— Ты, пожалуйста, извини меня за опоздание, — обнял он мать за плечи. — Понимаешь, не мог вырваться из клуба, парни и девчонки не отпускали. Спор у них вышел, как правильно твист и шейк танцуют. Пришлось показывать. Потом вышли на улицу — ночь теплая, звездная. Девчонки предложили: пойдемте на луга, песни попоем. Опять мне неудобно было отказываться: подумали бы, загордился, со своими, деревенскими, знаться не хочет… — Улыбнулся. — Между прочим, была там и твоя противница, заведующая школой Настя Макарова. Хорошо танцует.

— Тама была? — взметнулась сразу Анна Анисимовна. — И ты с ей танцевал? До школы ее провожал?

— Нет, не с ней, — поспешил Степан успокоить мать. — Я с продавщицей Катей был. Как ты советовала.

— Ладно уж, годы-то у тебя молодые. Только и погулять, — добродушно сказала Анна Анисимовна, позабыв сразу все свои тревоги.

Спустя несколько дней, рано утром, когда Анна Анисимовна вышла проводить корову и овец к стаду, ее остановила Михалина, женщина лет двадцати восьми — тридцати, в высоко подоткнутой от росы юбке, с хворостиной в руке.

— Спит Степан? — спросила Михалина, с острым любопытством глядя на занавешенные окна избы.

— Спит, — сказала Анна Анисимовна и насторожилась сразу. — А тебе-то какая забота?

Она недолюбливала Михалину, остерегалась ее, как, впрочем, и другие марьяновские бабы, у кого были взрослые сыновья. Эта бездетная вдова, в самом, что называется, соку, славилась в Марьяновке тем, что старалась заманить каждого появившегося в деревне отпускника.