— Расчухается он?

— Завтра же по Марьяновке зашагает.

Анне Анисимовне хотелось еще порасспросить сына — как Зыряновы его встретили, что толковали, кто из Аристарховых сыновей был у его постели и почему не вызвали фельдшерицу Наталью Демидову… Но не успела, Степан моментально уснул на диване, раскинув в стороны руки.

ГЛАВА 8

Уже третью неделю гостил Степан у матери. Анна Анисимовна усиленно кормила его свежими огурцами со своих грядок, раздобыла у марьяновского пчеловода Семена Терентьевича целый туесок только что откачанного июльского медку. Каждое утро Степан выпивал пару сырых яиц и полный стакан сметаны, смешанной с медом.

— У тебя, мама, лучше, чем на любом курорте, — довольно улыбался Степан, рассматривая в зеркале зарумянившееся лицо с легким налетом загара и налившиеся силой плечи.

Но все чаще и чаще поглядывал он из окна на станционную дорогу. И произнес слова, которых пуще всего боялась Анна Анисимовна:

— Мне пора ехать.

— Гости ишо, гости. Куда спешить-то? — принялась она уговаривать сына, представив, как плохо станет опять без него.

— Не могу, — покачал головой Степан. — Дела в Москве ждут.

Он с вечера уложил чемодан, завел будильник на семь утра.

Но проснулся Степан не от звонка будильника, а от скрипа телег и голосов на улице, за распахнутым окном. Подскочил к окну — и весело присвистнул. Мимо пригорка, по нижней дороге, сворачивающей от моста, бежали мелкой рысью, дробно стуча копытами, короткогривые, лоснящиеся от яркого солнца лошади. На телегах сидели, тесно прижавшись, свесив ноги, мужики, бабы, ребятишки с литовками и вилами на весу — все чисто одетые, а молодухи даже нарумяненные и напудренные, в белых передниках. И бригадир Федор Семенович, который трясся верхом на Буяне впереди телег, сегодня по-праздничному преобразился. Всегдашнюю брезентовку он скинул, был в темном, с широкими белыми полосками, костюме, на нагрудном кармане поблескивали зажимы авторучек.

Но, конечно, на грузной фигуре бригадира костюм успел сморщиться, стрелки на брюках переломились. И все же вид у Федора Семеновича был внушительный. На Степана, высунувшегося из окна, он только покосился.

Зато молодухи на телегах, завидев Степана, озорно загалдели:

— Чего такой заспанный, Степан Архипович?

— Глядите, вся голова в гусином пуху!

— Поехали с нами на покос!

— Куда уж ему! Поди, в столицах-то литовку держать разучился!

Последние слова кинула Михалина Воеводина, разудало тряхнув пышными, выкрашенными в станционной парикмахерской медными кудрями. Она оделась сегодня особенно нарядно. Сидела на телеге среди других молодушек в красивой, цвета морской волны, кофте и коричневой узкой юбке. На полной шее ее висели крупные алые, как спелые вишни, бусы. Встретившись глазами со Степаном, Михалина ловко поправила литовку и выставила вперед острые груди.

— Ждите на лугу! — крикнул Степан из окна.

Михалина и ее подруги проехали с хохотом, помахав ему руками.

И старушки сегодня не усидели дома. Проезжали они на телегах особняком, почти все в белых платках, держа стоймя железные и деревянные вилы. На избу на вершине пригорка взирали молча и усмешливо. Заглядывали в окна, так и сяк наклонив головы, видимо, хотели высмотреть Анну Анисимовну.

Проводив оживленным взглядом телеги, Степан, не раздумывая, открыл собранный в дальнюю дорогу чемодан, натянул на себя голубые спортивные брюки и клетчатую рубашку. Потом спешно сполоснул лицо под умывальником, прибитым в углу за печью.

— Мама! — крикнул Степан, как только Анна Анисимовна, подоив корову, вошла со двора в избу. — Найди, пожалуйста, поскорее литовку! На покос иду.

Уже собравшаяся проводить сына на станцию, она всплеснула руками, обрадованно выбежала в сени:

— Иди сюда. Литовка здеся.

Выйдя за ней в сени, Степан по шаткой лесенке поднялся наверх и снял воткнутую под самую крышу косу с серым вогнутым лезвием и отшлифованным до костяного блеска круглым деревянным черенком.

Эту косу купил в станционном магазине, отбивал и стриг ею травы в логах и на лесных опушках еще Архип Данилович Герасимов.

— Ты уж, Степа, осторожнее коси, — попросила Анна Анисимовна, передавая сыну серую, изъеденную порядком палочку оселка. — Отцовская ить память-то, берегчи надобно…

— Не бойся, не сломаю, — нетерпеливо сказал Степан.

Анна Анисимовна, съежившись, наблюдала, как Степан шоркает оселком по острию косы, воткнув деревянный черенок ее в щель пола, а пальцами другой руки взяв стальное лезвие за самый конец. Глаза ее посветлели. Нет, не забыл отцову науку, мастерски наточил косу. Лезвие так засверкало, что, казалось, опусти на него сверху волосок — распадется надвое.

Степан весело подмигнул матери, расправил плечи и выбежал с косой из ворот на пригорок, весь в нетерпеливом порыве. Вспомнилось ему, наверное, как подростком здесь же, на марьяновских лугах, возил сено на березовых волокушах, а когда повзрослел, учился на станции в средней школе, в каникулы косил и даже метал в скирды душистую луговую и клеверную траву. Не терпелось ему показать матери, что он ничего не забыл, привычен к крестьянскому труду, хотя и забросила его судьба немало лет назад в столицу, где трава растет лишь в парках и скверах.

Глядя с пригорка на Марьяновку, вобрав в легкие свежего, еще не нагретого солнцем воздуха, Степан прокричал есенинское:

…К черту я снимаю свой костюм английский.

Что же, дайте ко́су, я вам покажу —

Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,

Памятью деревни я ль не дорожу?

Нашел место, где густо разрослась трава, поплевал на ладони и с размаху опустил косу. Ж-ж-жах! — в воздух на миг поднялся зеленый рой и тут же угас, втянувшись в рассыпчатую копейку. Степан шире расставил ноги в кожаных плетенках, крепче сжал пальцами черенок и сдвоенную, стянутую медной проволокой ручку, но начал взмахивать косой осторожно, неотрывно глядя на ворсистую щетку трав перед собой. Видимо, наказ Анны Анисимовны беречь отцовскую литовку его еще сдерживал. Постепенно приноровился, вошел в азарт, скинул с ног плетенки, остался босиком. И вот уже длинное выгнутое лезвие змеей забилось в расцвеченной солнцем зелени, руша ее и как бы намазывая к растущему сбоку валку.

Анна Анисимовна следила за пробной косьбой, стоя у ворот, в первые минуты напряженно, даже испуганно, а после с улыбкой, задором, гордостью. Умеет, умеет сын косить!

— Буде, Степка, — уговаривала его громко, поглядывая на окна Марьяновки. — Эдак ты травинки здеся не оставишь, стриженая будет гора-то. Побереги силы, ишо с мужиками на лугу тебе тягаться.

Она побежала в избу и вскоре вышла оттуда в штапельном платье с зелеными горошками, повязанная московской дымчатой косынкой. В одной руке держала широкие четырехзубые вилы, в другой —