сатиновой рубашкой, и себя, накрывшую сына платком и всем телом, и сосны вокруг, и зигзаги молний над вершинами деревьев…

Когда, очнувшись, открыла глаза, Степан все еще прохаживался по горнице, крест-накрест охватив руками зажелтевшие от загара плечи.

«Успела учительша, нажаловалась. Значится, правду сказывала Михалина, по ночам вместе гуляют. Видать, дороже стала она ему родной матери. От еды отмахивается, попрекает, и забор в огороде ему нипочем…»

Анну Анисимовну колыхнуло от нахлынувшей тяжкой обиды. Она выскочила из-за стола, хотела выбежать во двор, успокоиться там, но слова уже прорвались:

— Значится, жалеешь ее? Меня, значится, не жалко, ничто я перед тобой? Конечно, нонче пошла мода не уважать матерей. А я-то тебя ждала, я-то ждала!..

Анна Анисимовна говорила и говорила, не в силах совладать с прущей из груди обидой, говорила о своей вдовьей жизни, в которой было не так уж много радостных дней, о том, что никто не хочет ее понимать, никого не трогают ее беды и переживания. Упомянула про покосившуюся избу, про пенсию, которую ей не дают…

— Мама, может, я напрасно приехал? — грустно сказал Степан после того, как Анна Анисимовна, замолчав, обессиленно опустилась на табуретку. — Только тебя расстроил. Извини, пожалуйста.

Степан лег на диван, повернулся лицом к стене.

Будто все вымерло в избе, такая наступила в ней тишина. Только ходики на стене, над диваном, невозмутимо и размеренно отсчитывали время. Анна Анисимовна печально глянула на черные стрелки, на высоко подтянутую гирю, погасила свет в горнице и поплелась на кухню.

Долго раздавались за перегородкой ее горестные протяжные вздохи. Потом их сменили всхлипы, частые, хлюпкие, как осенний дождь в ветреную погоду. Слезы прорвались обильные, невыплаканные за многие вдовьи годы.

Анна Анисимовна сидела на кухне на невысокой широкой лавке, сгорбившись, среди кастрюль и сковородок в подпалинах сажи, держала у глаз скомканное, вымокшее от слез льняное полотенце. Заслышав шаги, увидев сына, вздрогнула, торопливо положила полотенце на подоконник и прикрыла ладонями покрасневшие глаза.

Степан молча зачерпнул из ведра полный ковш прохладной колодезной воды. Пил ее жадно, большими глотками. Сунув пустой ковш в ведро, подошел к матери:

— Ладно, мама, успокойся. Извини, пожалуйста, если что не так я сказал. Думаешь, мне легко…

И осторожно положил руку на ее напрягшееся плечо. Анна Анисимовна прерывисто вздохнула, спросила с робкой надеждой, подняв на Степана влажные, но уже затеплившиеся глаза:

— Може, ты ишо побудешь дома, погостишь? Свитер ишо тебе я не кончила вязать. И рубашки твои постирать надобно.

— Хорошо, хорошо, — улыбнулся Степан. — Я ведь и не собирался уезжать.

Но Анна Анисимовна поверила только тогда, когда Степан, по ее настоянию, принес на кухню и положил в стоявшее у печи оцинкованное корыто мятые рубашки и носки.

В горнице вспыхнул свет, на столе запел разогретый самовар, свидетельствуя о наступившем мире и покое. Степан ел и пил с жадной нетерпеливостью, похваливая окрошку со сметаной и душистый чай с медом.

Но даже бодрое самоварное пение не отвлекало от мыслей о Насте Макаровой. Она все время незримо стояла между матерью и сыном. Анна Анисимовна не удержалась, осторожно спросила:

— Настасья ничё не говорила про то, как председатель ее на легковушке катал?

— Рассказывала. Показала и то место, где черемухи нарвала, — Авдотьину поляну около Беляевки. А что в этом ты нашла предосудительного? — добродушно спросил Степан. — Интересно ведь! Любая девчонка, тем более живущая в деревне, не удержалась бы. Да разве ты сама не хочешь прокатиться с ветерком? Вот приедешь ко мне, возьму такси, и всю Москву мы с тобой объедем.

Анна Анисимовна помолчала немного, потом опять сказала:

— Думаешь, я не видела, как она, Макарова, в клуб на танцульки бегала, коленки оголившая? Рази это годится для учительши?

— Ну мам…

Укороченное «мам», звучащее теплее, ласковее, давно, еще со школьных лет Степана, нравилось Анне Анисимовне.

— Ну, мам, — с улыбкой повторил Степан. — А ты сама никогда не ходила на гулянья? Помню, бывало, пустишься в пляс в своих брезентовых туфлях со шнурками, аж пол гудит и все вокруг притопывают и ладошками похлопывают. Умела ты всех развеселить.

Анна Анисимовна сразу засияла улыбкой:

— Так ить, Степа, я и теперича могу. Станцую, спляшу на твоей свадьбе, уж так и будет… Налить ишо чайку?

— Нет, хватит. — Степан перевернул блюдце кверху дном. — Обпился, как говорят у нас в Марьяновке… Вот ты, мама, ругаешь Настю, а ведь почти ничего о ней не знаешь, хотя она самая близкая твоя соседка. Тебе кажется, что Настя избалованная, а она с малых лет в детдоме росла.

— Как в детдоме? — удивилась Анна Анисимовна. — Теперича не война, чтобы детей в приюты отдавать.

— Но люди умирают не только на войне. Сама подумай: стала бы Настя сидеть в каникулы в Марьяновке, если бы живы были родители?

— Лето ишо впереди, вота и сидит. Да и огородик караулить надобно…

Но уже не совсем уверенно прозвучали ее слова.

Когда поднялись из-за стола, время еще было не позднее. Степан подошел к раскрытому окну и засмотрелся на ярко освещенные огнями и лунным светом дома Марьяновки, прислушался к доносящимся из деревни голосам и звукам гармони.

— Чё в избе-то скучаешь? Иди, погуляй, — подала голос из кухни Анна Анисимовна. — Слышала, будто картину хорошую сёдня в клуб привезли…

Ей и самой хотелось сходить в кино, и обязательно под руку с сыном, как в день его приезда, но обмолвиться про это она не решилась. Да и было бы бесполезно, кино Степана не интересовало.

— Фильмы, которые здесь крутят, в Москве шли год назад, — отмахнулся он, переодеваясь в костюм.

— Дак сходи к старику Никодиму, тиливизор посмотри, — опять донесся из кухни голос Анны Анисимовны.

— Насмотрелся на десять лет вперед, — шутливо сказал Степан.

Повздыхав, Анна Анисимовна, неожиданно для самой себя предложила:

— Може, с Настасьей сюда придете? Своего хозяйства у нее нету, и по сметанке, и по картошечке, и по чаю самоварному, поди, шибко стосковалась. Быстренько я все приготовлю…

Степан посмотрел на мать с веселым удивлением:

— Днем обругала, вечером — в гости зовешь.

— Да неужто я злопамятная? — обиделась Анна Анисимовна. — Жись-то суседская: и бранимся, и миримся.

— Хорошо, так ей и передам.

Степан вышел, оставив в избе непривычный запах одеколона.

Анна Анисимовна подогрела самовар, поджарила в сковороде на электроплитке картошку, принесла из погреба горшок со сметаной. И, усевшись за стол, начала ждать, когда в сенях послышатся шаги и на пороге появятся Степан с Настей. Думала о том, как бы поосторожнее обходиться с учительницей, не бросить ненароком злое слово…

Неприязнь к Насте у нее