Я опять осталась одна. Заняться было нечем, так что я пошла во двор, подмела дорожку и села вязать салфетку. Связала много – мне нравился узор, и я уже собиралась попросить тетю Соню показать мне другой, более сложный.

Наконец в доме появились тетя Соня, Наталка и Тамик, который лежал в коляске и мусолил во рту горбушку.

– Я тебя куда отправила? – кричала тетя Соня. – Погулять с Тамиком и зайти в магазин! И где я тебя нашла? Что ты делала на станции? Опять пистоны подкладывали? Да ты не девочка, а наказание на мою голову!

– Косу отрежешь? – с надеждой спросила Наталка.

– Вот еще! – отмахнулась тетя Соня. – Шить будешь! Тамику пеленки строчить! И наволочки! Да, точно, наволочки шить будешь. За те, что вы с Каринкой испортили.

– Нет, мамочка, пожалуйста! – закричала Наталка. – Только не шить! Я все-все сделаю.

– Вот, посмотри! – Тетя Соня увидела, что я сижу и вяжу салфетку. – Каринка, больная, вяжет сидит. А ты? Почему ты ей про облепиху не рассказала?

– Я не знала, что она не знает!

– Тетя Соня, давайте я пеленки прострочу за Наталку, – предложила я. – Мне нравится, правда! Я и узор новый хочу связать, и Тамика покачаю. Пожалуйста, только не наказывайте Наталку!

И тетя Соня, и Наталка застыли с раскрытыми ртами. Тетя Соня от недоумения – она, видимо, не имела дела с девочками, которым нравятся девочкины занятия, – а Наталка от восхищения. Она решила, что я возьму на себя самые страшные испытания и понесу самые ужасные наказания.

– Так, идите поешьте, помойтесь, обувь, посуду перемойте. Чтобы все сверкало. Что ты еще Тамику давала?

– Ничего, – буркнула Наталка, но уже весело. Поняла, что гроза миновала.

– Говори! – пригрозила тетя Соня.

– Халву, тутовник, абрикос, воду, хлеб, – отрапортовала Наталка.

– Тутовник и абрикосы опять воровали? – Тетя Соня нахмурилась.

– Нет, нас угостили. У кого хочешь спроси!

– А халву?

– Я купила, мне папа денег дал, – призналась Наталка и вжала голову в плечи.

– Ладно, с папой я потом сама разберусь. Идите!

Наталке не нужно было повторять дважды. Она выскочила за порог. Мне пришлось ее догонять.

– Вот, держи. – На улице она достала из кармана грязную бумагу, в которую было что-то завернуто. – Ешь, это халва.

Я понюхала лакомство – серое, в черных насечках, пахнущее подсолнечным маслом. По виду – редкая гадость.

– Ты что, халву никогда не ела? – удивилась Наталка, увидев, как я рассматриваю угощение.

– Нет.

– Ну ты даешь! – Тут Наталка вообще чуть на землю не села. – Это очень вкусно! Вкуснее всего на свете! Особенно с вокзала – там самая вкусная халва.

– Спасибо, я не хочу, – сказала я, надеясь, что мне не придется пробовать этот склизкий серый кирпич.

Наталка заставила меня откусить кусок. Халва мне не понравилась – слишком сладкая, даже приторная. Но чтобы не расстраивать подругу, я съела все. Мы выпили молока на кухне, перемыли посуду и сели во дворе перед огромным тазом. Наталка выдала мне тряпку и принесла обувь, которой оказалось очень много – галоши, сандалии, ботинки, туфли. Мы уселись перед тазом и стали отмывать обувь от грязи и глины. Мне казалось, что это бесполезное занятие: обувь оставалась чистой минут на пять, не больше. Даже на сухой дороге сандалии тут же покрывались слоем пыли, а галоши всегда были в глине и земле, хоть мой, хоть не мой.

– Что тут у вас случилось, пока нас не было? – спросила Наталка, выскребая палкой камешки из подошвы.

– Виктор Ильич приходил к тете Тамаре, замуж ее звал. А она пообещала меня съесть, если я буду плакать. А еще тетя Соня с тетей Тамарой в глине были. Обмазанные. Такие страшные, что Виктор Ильич испугался. А тетя Тамара его прогнала.

Наталка хохотала и никак не могла остановиться. А потом начала рассказывать.

Тетя Тамара действительно считалась местной знахаркой, причем очень хорошей. Но, как сплетничали соседки, у нее был дурной глаз. Если посмотрит недобро, точно сглазит. Поэтому многие ее побаивались и приходили за отварами только в крайних случаях. Однажды такое случилось, что вся деревня только о тете Тамаре и судачила. Но делали это за спиной: прямо никто не решался сказать. Известно ведь – знахарка такой отвар может сделать, что язык отсохнет.

Соседом тети Тамары был Роберт. Сейчас они очень хорошо живут: Тамара и Роберту помогает, и его жене Анжеле. И дочку их младшую спасла – она совсем маленькая родилась, на месяц прежде срока. Такая крошечная была, что только тетя Тамара не боялась ее на руки взять. Она и выходила – специальные травы заваривала. У Анжелы молока было мало, а тетя Тамара сделала так, чтобы молока стало много.

До жены у Роберта была другая женщина. Он ее из города привез, не женился, просто так жили. Соседки тогда чуть собственной слюной не захлебнулись – все кости этой женщине перемывали. Как она может с ним жить – без свадьбы, без соблюдения приличий? Роберта никто не осуждал: он мужчина. Раз женщина на такое согласилась, так он что – дурак, отказываться? Все дело было в том, что эта женщина была кореянкой. Уж как она в городе оказалась, чем Роберта привлекла – одному богу известно. Маленькая, тощая, ни попы, ни груди. Узкоглазая. Все женщины на нее смотреть приходили и своих дочерей ею пугали. Мол, будут себя плохо вести, точно такими же станут. Вон, в глаза людям смотреть стыдно, поэтому и глаза такие узкие. Но эта женщина очень уверенно себя чувствовала, в доме вела себя как хозяйка. Все гадали, как скоро Роберт нагуляется, образумится и вернет свою «корейку», откуда взял – в город. Месяц прошел, второй, третий, а она все с ним. Женщины даже имени ее не спрашивали, так и прозвали – «Корейка».

Ну, соседки пытались с ней отношения наладить – все-таки в одном селе живут, друг друга держаться надо. Да и любой женщине помощь нужна, никто не отказывается. Когда в дом болезнь приходит, или ребенок рождается, или горе какое – так кто первый придет на помощь? Женщины. Соседки. Но эта Корейка была злая, ни с кем не хотела общаться. Когда Роберт дома был, она тихая ходила, ласковая, тенью становилась. И покладистая, и услужливая. А как он за порог, так она со всеми соседками начинала ругаться. Дальше калитки не пускала – а где же это видано, чтобы в дом не пустить? И никогда ни мыла не даст, ни сахару не отсыплет. Жадная была до трясучки.

Один раз тете Тамаре срочно мята понадобилась для отвара, а запасы кончились. У Корейки на участке – мяты полно. Тетя Тамара попросила нарвать ей пучок – не для себя просила, для людей, которым отвар был нужен. Так Корейка ей не дала. Сказала, пусть свою выращивает. Тетя Тамара тогда чуть на грядку не села – ей никто никогда не отказывал. Да и жалко, что ли – пучок травы нарвать? Корейка эта и детей не любила, даже ненавидела. Кричала, что они бегают громко и ей мешают. Тут уж все соседки от нее отвернулись – как можно на детей кричать, да еще на маленьких? Ну, бегают они. Так все дети бегают! Как дети могут мешать? Как женщина может такое говорить?