другого уродливее, – однако, может, и что иное тут крылось.

Зависть? Ревность?

Не была она столь наивна, как полагали многие, и в тереме всякое замечала, разве что от Фиры лишь свет видела, а сама… сама посмела подумать…

Людмила головой тряхнула – шапка большая, для мужского чела сотворенная, мигом на глаза сползла – и прислушалась.

– …и леший с ней, – бубнила Велеока. – Разозлила, поди, колдуна, тот ее и пристукнул.

– Кто из нас не злить его? – отмахнулась Дамнэйт. – Все живой.

– А кого из нас он в покои отдельные селил? Кого Навью водил не в один мирок, а в десятки? То-то же. Где интереса много, там и ярость пуще.

– Ну а вдруг… сбежать?

Велеока фыркнула:

– Да и скатертью дорожка! А ты… неужто с нею хотела?

И тогда Дамнэйт рассмеялась, звонко, искренне, как не смеялась ни разу при Людмиле:

– Ох, не смешить! Дура быть, чтоб дворец покинуть. Что хорошего там ждать?

– А княжна твоя дура и есть. Слыхала я, как она про мужа тебе врала…

Уши горели, и Людмила, сминая шапку, руками их стиснула – облегчить жар да заглушить слова гадкие. Зачем они так? За что? Никому ведь ничего плохого ни сказать, ни сделать не успела, оттого обида только сильнее распалялась, и вот уже кипели в глазах слезы.

Людмила скорее бросилась вон, пока не разрыдалась в голос и себя не выдала, за занавеску выскользнула – будто ветер ее колыхнул – и поняла, что идти-то дальше и некуда.

Не к Черномору же, в самом-то деле!

Так и бродила она по сеням да горницам, пока остывали щеки и сохли слезы. На полатях сидела, в окна смотрела, подушки раскидывала и руки в фонтаны опускала, чтоб наблюдать, как стекают капли по незримым пальцам. Хотела крокодела отыскать, за ним походить, вдруг знакомы зверю тайные тропы, но тот будто испарился. Зато встретилась в одной из комнат троица павов с хвостами раскидными, узорными – видно, подарок еще одной наложницы.

На север Людмила не шла упрямо, но, очередную дверь распахивая, вдруг подумала: а нужен ли вообще этот север? Ежели зачарованы колдунские покои, не все ли равно, через какой ход в них попадать?

Проверить хотелось до зуда в ладонях, так что нет, семь раз кряду за ручку дергая, Людмила не к Черномору стремилась, просто любопытничала. И хмыкнула, вместо безликой безжизненной ложницы знакомую печь увидав. И кота, только нынче спящего. И спящего же на скамье Черномора.

Казалось, он как сидел перед ее уходом, так и завалился набок и в грезы уплыл, потому голова на подушке лежала, а стопы в ковре утопали. Разметались по шелку короткие темные локоны, свернулась клубком под грудью борода.

Не удержалась Людмила, через порог шагнула, уселась перед скамьей и, щеки кулаками подперев, на колдуна уставилась.

Раньше думалось, что старик почти, пусть и статный. Ну, может, как один из больших братьев, когда уж и детки подрастают и своих деток готовятся народить. А теперь, пока не вилась вокруг эта змея волосатая, пока не морщился лоб, не кривились губы, стало ясно… да молодой же совсем! Дай Явь, со средненьким Мстиславом в летах сравнялся, а тому аккурат перед свадьбой Людмилиной двадцать шесть минуло.

Или обманулась она чарами?

Фира вон говорила, что наставник ее не одну сотню зим прожил, похоже, как и жена его, и оба до сих пор прекрасны – пусть не в вечной юности, но в зрелости. А сама Людмила хотела бы вот так, ни на морщинку, не стариться? И в какой миг предпочла бы застыть: в нынешние осьмнадцать или годков через пять?

Мысли в голове ходили ленивые, тягучие, одна в другую перетекала, с третьей сливалась и новою обращалась. Людмила придремала почти, когда разомкнулись вдруг губы колдуна и голос его раздался:

– Не сбегай.

Она распрямилась, шапку нащупала, выдохнула облегченно – на месте, – потом поняла, что Черномор-то так и не открыл глаза. Неужто она такая шумная?

– Не сбегу, – нехотя отозвалась Людмила. Он улыбнулся, и она добавила: – Расскажи, чем я особенная.

Стыдно сделалось оттого, сколь надменно слова прозвучали. Людмила застонала мысленно, но вслух ничего говорить больше не стала.

– Наложницы треплются? – понял все Черномор и наконец ноги на скамью закинул, на спину перекатился, потянулся сладко. – Не подслушивай. Я таким тоже баловался – одно расстройство.

– Расскажи!

– Ладно, ладно… – Он улыбнулся шире, а веки так и не поднял. – Жизни в тебе столько, что даже мне не вытравить.

– А ты… хочешь?

– Нет. Но могу. Погляди на остальных: что с ними сталось? Я приносил во дворец певчих птиц, а теперь окружен курями, что вовек не взлетят и не запоют.

Нутро взвилось, перекорежилось. Не получалось своей особенностью наслаждаться, слишком живо представилось, как следующим днем сидит перед колдуном новая девица, и уже Людмилу он обзывает курицей.

– Говорят, – процедила она, – ты покидаешь их, приручив. Где ж тут летать с подрезанными крыльями?

– Злишься, – вздохнул Черномор. – Не нужно. Я ухожу не потому, что сумел их приручить, а потому, что они приручились.

– Вздор какой…

– Нет-нет, дослушай. В каждом из нас огонь плещется: у кого – ослепительный, у кого – тусклый. Я бы хотел день за днем раздувать пламя своей избранницы и получать взамен то же, а они все… погасли и покорно приготовились во мне сгореть.

Было видно, как тяжело ему не вскочить, не открыть глаза, не подкрепить взглядом каждое слово, и все ж зачем-то Черномор продолжал лежать.

– Чего же ты ищешь? С такой девой не жизнь будет, а вечное сражение.

– Это ли не истинное счастье?

– Но я-то не хочу сражаться! – всплеснула Людмила руками.

– О, ты этого жаждешь, только научена другому. – Он рассмеялся. – И мальчишку своего выбрала чужим умом, не разглядев, что он-то как раз твой огонь своей унылой водой затушит.

– Чушь!

Людмила на ноги вскарабкалась быстро, неловко, чуть в юбке не запутавшись, к выходу подбежала и даже порог переступила, но замерла. Обернулась:

– И как много во мне огня?

– Хватит целый мир дотла спалить.

Дверь за ее спиной захлопнулась.

Так и не посмотрел Черномор ей вслед, так и не приподнялся.

Людмила отсчитала несколько шагов направо, свернула в тихий закуток, прошла еще столько же и новую дверь открыла. Семь раз.

А перед последним стянула с головы шапку.

– Почему ты не смотришь на меня?

Черномор скривился:

– Знаю, что не увижу.

– А ты проверь.

Глава II

Ни убегать, ни прятаться Фира не стала. Пожалуй, не поверила, что Руслан и впрямь меч достанет и замахнется. А еще такое облегчение вдруг накатило, что хоть в пляс пускайся.

Теперь ведь не придется больше ни шапку жаркую натягивать, ни голос силком грубить – горло от этого будто колючками заросло, и до сих пор там что-то возилось, покалывало и покряхтывало. Ну и о мытье давно мечталось: зудела кожа, на лице грязь коркой застыла (не помогла княжья тряпка вонючая) и с волос кусками отваливалась. Про запах и думать было страшно…

Озеро, конечно, часть пыли дорожной забрало, но нырнуть бы в него еще разок да побарахтаться. Фира даже покосилась на воду, да только с места не двинулась – не из-за Руслана, все еще за рукоять меча цеплявшегося, из-за мавок скорее. Пусть отступили они, но всегда передумать могут, и мало ли какая еще дрянь тут водится.

В затылок ткнулась лошадиная морда, защекотало шею челкой, и Фира невольно улыбнулась. Думала, Буран ластится, но тут приметила его вдали, за плечом Руслана, и обернулась резко.

Так и есть: вороной Рогдая. Смотрит с тоской, страшно так, и ждет чего-то.

– Не трогай его, – проворчал Руслан, когда Фира к морде черной потянулась, и больные глаза прикрылись.

– Переживаешь за ту, кого убивать собрался?

Она так и замерла к нему спиной. Захочет ударить – легко получится.

– Еще чего. Просто… не трогай. Злой зверь.

– Злые люди. А зверь друга потерял, горюет и даже месть вершить не пытается.

Вороной вдруг головой тряхнул, вскрикнул коротко и, отступив, забил копытом, захлестал по бокам хвостом, зазвенел сбруей. Фира помнила, как сверкали в свете молний навешанные на него железки, а сейчас во всей красе их разглядела, ахнула и бросилась снимать.

Пластины, к седлу прилаженные, такие тяжелые, что она под ними чуть не переломилась. Цепи толстые, через круп и холку