позабавиться. Не сверкали колдовской зеленью глаза, не трескалась земля под ладонями, не шли из лесу волки лютые на зов ее.

Потому что не было никакого зова.

Руслан гневался, кричал мысленно и смотрел неотрывно; дважды пробитая голова гудела, лысеющий тать, вернувшийся к костру, бормотал что-то и копался в мешке.

Что он ведьмин, стало ясно, когда появилось из горловины скомканное платье. Мужик расправил его, встряхнул, едва подол в огне не подпалив, и рассмеялся визгливо, что парась:

– Гляди, Горятка, красотища какая. – Затем бросил платье молодому. – Держи. Приоденешь бабу, ежели на портки не встанет. Хотя, как по мне, лучше совсем все содрать.

Юнец вспыхнул, надулся, но тряпку к груди прижал, словно на себя примерил.

Следом из мешка достали косу, и вся троица, верно, опешив, как на диковину драгоценную на нее уставилась.

– Экое чудо… – протянул бородатый толстяк, выхватывая волосы из рук подельника. – Токмо на кой ляд? Думашь, прирастет?

Ведьма вроде не шелохнулась, а вроде и напряглась, словно к прыжку приготовилась. Руслан тоже подобрался, дернулся, зарычал бы, да только и мог мокрый от слюны ком во рту языком отталкивать, чтоб не стошнило.

«Прирастет?..»

Разве не о том же он сам спросил? Разве не оказался таким же нелюдем?

Тогда, на берегу, ведьма смолчала, а теперь не сдержалась.

– Верни, – промолвила тихо, сипло, будто впервые за долгое время рот открыла.

Толстяк ощерил черные зубы:

– Не прирастет. – И швырнул косу в огонь.

Рыжее с рыжим сплелось, заискрилось, сплавилось. Руслан замычал снова, вперед рванулся, сквозь боль в груди ушибленной, но вервь держала крепко.

– Что-что? – старший тать ладонь к уху приложил, склонился. – Жаждешь к змею за нас сходить?

Руслан кивнул так истово, что шея хрустнула. О, он жаждал… жаждал вырвать три грязные глотки, и даже странно, что от эдакой страсти узлы еще не истлели.

– Дивий ты, гридь, – фыркнул толстяк. – Глазенки так и пышут. Посиди пока, охолони, мож, дотумкаешь, шо мы не дурачье, просто так тя свободить. – Затем толкнул плечом старшего: – Чего там еще-то есть, Збигень?

Тот улыбнулся криво и вынул из мешка последнее сокровище – гусли, и Руслан настороженно затих. Он помнил, как трепетно ведьма поглаживала деревянное крыло, проверяла, нет ли трещин и сколов, и если сейчас и его в костер…

Она явно о том же подумала, завозилась, ноги связанные подогнула, ладонями в землю уперлась. Вскочить только не успела, ибо Збигень рявкнул:

– Горятка! Тащи сюда девку, вот и забава нашлась.

Юнец в три шага возле ведьмы очутился, за ворот ее ухватил и так и поволок к остальным, чуть приподняв, чтоб пальцами за траву не цеплялась. Она зашипела, попыталась вывернуться и кулаками в бок его ударить, но вскоре уже рухнула на расстеленный у огня плащ.

– Кто ж так с бабою, а? – вздохнул толстяк. – Как ты ее ать-то собрался, шаврик?

– Сказали ж, тащи… – проворчал Горятка и снова за спины к мужикам отошел, будто спрятался.

Зачем же он утеху себе затребовал – что так и было, Руслан не сомневался, – если боится ее, как упыря кровожадного? И зачем Збигень лапы к ней потянул?..

Кажется, на сей раз зарычать получилось – так велика была ярость на путы треклятые и собственную никчемность. Руслан рванулся изо всех сил, дернул руки, и крякнул палец, вышла из ямки косточка. Боль до локтя прострелила и затихала медленно-медленно, но теперь ладонь получалось повернуть. Пока не высвободить, но все же…

– Не шали, гридь, – коротко зыркнул на него Збигень, и мелькнувший в его руке нож рассек веревку на ведьминых запястьях.

Та отпрянула сразу, на зад плюхнулась и, руки к груди прижав, кожу покрасневшую потерла.

Теперь пламя озаряло ведьму всю целиком, и Руслан приметил и надорванный рукав рубахи, и губы, до крови искусанные, и полные злых слез глаза, и щеки, побелевшие так, что даже веснушки с них смыло. Глянула она в костер, где уже ни единого рыжего волоска не осталось, и тут же потупила взор. Вряд ли из стыда или страха, скорее, сокрыть хотела вспыхнувшую там буесть.

– Играй, девка.

Збигень швырнул ей гусли, и ведьма едва успела их подхватить в пяди от земли. Стиснула дрожащими пальцами, зачем-то в щелку середнюю заглянула, наконец расслабилась и бережно крыло на коленях пристроила, подогнув прилаженный к бокам ремень.

– Ежели расстараешься, Жилён заради тебя даже спляшет.

Толстяк – очевидно, Жилён – согласно закивал и осклабился.

– Сплясать хотите… позабавиться… – хрипло произнесла ведьма, и Руслан, заслышав этот голос морозный, навий, на месте татей точно бы призадумался.

Но Жилён только шире разулыбался, Збигень визгливо хохотнул, а юнец Горятка даже осмелился из тени выйти и на бревно подле них присесть.

– Играй, девка, – повторил старший, и ведьма не стала мешкать.

Покачнулась и…

Руслан испугался, что бросится сейчас на мужиков дикой кошкой, да свернут они тощую шею. Заворочал рукой еще отчаяннее, почти вытянул, как вдруг зазвенели струны, повинуясь порхающим над ними пальцам.

Ведьма не запела, заиграла только, и совсем не так, как давеча на пиру. Там гусли не то урчали, не то поскуливали раненым зверем, и пусть не понимал Руслан сути, но чувствовал в каждом звуке боль, тревогу и тоску. Теперь же струны гремели сталью, мечами на поле бранном скрещивались, грозили, требовали…

Чудилось даже, будто весь лес им помогает: каждый скрип и шорох в бой бубенный превратились, каждый вскрик ночной птицы – в слово.

И не было в этой гудьбе для татей ничего хорошего.

Ведьма играла все быстрее и быстрее, кажется, едва поспевая за внутренним вихрем, и глаз так и не поднимала, но Руслан знал, что сейчас они зеленые-зеленые. Сочилась эта зелень из-под полуприкрытых век, дымкой вокруг головы мерцала, не таяла.

Значит, все ж начала чаровать.

И как чаровать…

Когда Горятка подскочил и на Збигня прыгнул, Руслан как раз сбросил вервь с запястий и пытался руки по стволу вперед перетащить. Получалось паршиво, к дереву его примотали на славу. А как разгорелась драка, так и вовсе не до пут на миг стало.

Конечно, старший тать молодого быстро отпихнул, отбросил, но, вместо того чтобы прикрикнуть на него да за ухо отодрать, внезапно достал нож. И когда снова рванулся к нему Горятка, руками по воздуху молотя что мельница, Збигень чуть присел, плечо его перехватил и одним коротким взмахом вогнал клинок ему под мышку.

«Хороший удар, – отрешенно подумал Руслан. – Точный».

Пожалуй, и его бы хватило, но тать останавливаться явно не собирался. Пока хлопал Горятка ртом, не то вдохнуть, не то заорать пытаясь, Збигень вынул нож и снова всадил его в уже окровавленную плоть. И снова, и снова, и снова.

Руслан насчитал дюжину ударов, прежде чем безжизненное тело юнца наземь рухнуло, а Збигень подтер слюну багровой липкой рукой и к Жилёну повернулся.

Тот словно и не заметил поначалу, так гудьбою заслушался. Разрумянился, осоловел. Но стоило старшему только шагнуть ближе, тут же нож из сапога вытянул и подскочил.

И с ним расправиться столь же скоро не получилось.

Пока кружили они вокруг огня, пока сходились и расходились, пытаясь зацепить друг друга клинками, пока одеревеневшая ведьма щипала струны, Руслан времени даром не терял. И руки наконец к бокам подтянул, и палец большой, распухший, на место вправил, и камешек рядом подходящий отыскал, ибо не выходило до узлов добраться, пришлось вервь расковыривать.

Дело спорилось, вот только медленнее, чем хотелось. И время, почитай, совсем иссякло, когда неповоротливый с виду Жилён умудрился изогнуться и сначала по локтю старшего резануть, так что рука его повисла плетью, а потом и вогнать нож под подбородок. Мелькнула сталь во рту приоткрытом, расщепила язык надвое, превратив в змеиный, и Збигень остекленевшие глаза выпучил, застыл.

Верно, в тот же миг дух его Марена уволокла, хотя в глотке еще несколько ударов сердца хрипело и булькало. Затем Жилён клинок выдернул, отпихнул покачнувшееся тело и сам отступил… прямо в костер.

Сапог его гореть отказывался, шипел только нехотя, потрескивал и перекашивался, а вот портки занялись сразу же, точно смолой пропитанные. Пламя обрадовалось, на вторую ногу перекинулось и выше поползло, к рубахе, на сто рядов заштопанной, и рыжей нечесаной бороде. Вонь и копоть поднялись, заклубился дым черный тягучий, но все так же звенели гусельные струны, и все так же не издавал