верно, и впрямь был самым обыкновенным, но странствовал колдун изнанкой. Навью. А теперь и Людмила вместе с ним.

Потому не встречались им другие люди, потому всякая комната грезой казалась, а коль приметил их кто с той стороны, то что увидел?

Дым черный, пакостный.

– Я могу на живых посмотреть?

Черномор брови приподнял, пригладил бороду:

– Я живой.

– Еще на кого-нибудь? – Людмила подбоченилась. – Никогда не встречала халифов.

Но, как ни пыталась скрыть дрожь в голосе, та все равно прорвалась.

Или колдун просто мысли ее прочел. Разозлился. Вспыхнули очи вишневые, взвилась борода гадюкой и запястья девичьи обхватила – Людмила даже пикнуть не успела.

– Не пройти тебе через грань! – прорычал Черномор.

– А тебе?

Он зашипел что-то странное, чужеродное, на языке незнакомом, и путы снял, а пол под ними тут же разверзся. Хлябь угольная Людмилу за голени цапнула и, потянув вниз, в непроглядную темень, сомкнулась над светлой головой.

Крик из горла не шел, только стон чуть слышный; тело словно застыло букашкой в смоле. Людмила дергалась и брыкалась, но понимала, что не шевелится, а когда попробовала вдохнуть поглубже, точно воды ледяной хлебнула.

Задрожала, закашлялась, на колени рухнула и нащупала влажными, склизкими пальцами гладкий холодный мрамор.

Тихие шаги бранным боем в ушах простучали, и появились перед лицом Людмилы босые стопы Черномора. Чистые, бронзовые, с красивыми длинными пальцами.

– Чтоб не скучалось тебе в унылых покоях, – раздался его глухой голос, – будешь жить как все, в гареме.

И исчезли ноги, туманом рассеялись.

Людмилу все еще трясло. С трудом оттолкнувшись руками от пола, она поднялась на колени, затем на пятки села и осмотрелась.

Странствие завершилось. Не было вокруг ничего диковинного, волшебного. Только те самые столпы каменные, которые княжне даром не сдались, окна арочные, заостренные, да скамейки мягкие, цветастыми подушками обложенные.

Сидели на этих подушках прелестные девы в белых шелках, что птицы на жердочках, и все как одна на Людмилу пялились.

«Вот и кончилась сказка».

* * *

Деханка подошла к ней следующим днем.

И не то чтобы Людмиле не терпелось поболтать с кем-то из двух десятков наложниц, которые смотрели на нее с тем же молчаливым любопытством, что и белочки во фруктовом саду, все ж этой она почти обрадовалась.

Пусть даже начала девица с приказа:

– Не петь.

Людмила моргнула растерянно:

– Совсем?

– Нет, – закатила глаза деханка. – Это – не петь.

«Этим» была песня Фиры, так что напевала Людмила – к слову, тихо и в дальнем уголке гарема, – конечно же, на деханском, просто повторяла, как услышала, как запомнила каждую строчку, может, не слишком точно и правильно, зато от души.

И кто бы что ни говорил, песня помогала. Напоминала о доме, несмотря на суть свою чужеземную, о подруге, о Руслане…

Деханка тоже о них напоминала, вот ведь странность. Наверное, потому что походила на Фиру что сестра родная. Чуть выше, смуглее, округлее во всех местах нужных и, несомненно, постарше, зато с такими же веснушками, волосами огненными и глазами древесными, переменчивыми: с одной стороны солнце посветит – они мягкие и зеленые, как листва, с другой – темные и, как кора, жесткие.

Вот бы она еще и ведьмой оказалась! Не такой, как Фира, дар свой презирающая, а всамделишной, яростной и могучей… Тогда бы они точно отсюда выбрались.

– Зло звать, – продолжила деханка. – Демона.

Людмила фыркнула, вновь подругу сердечную вспомнив. Вот и она так говорила… не про призыв, конечно, но про злую одержимость. Похоже, в их краях ничего-то не понимают в любви.

– Как имя твое? – спросила Людмила, не привыкшая не знать ничего о собеседнике, и подвинулась, освобождая место рядышком на скамейке.

Деханка замешкалась, смутилась будто, но все же присела и ответила:

– Дамнэйт.

– Красиво… А я Людмила. Так вот, Дамнэйт, не демона я зову, кем бы он ни был, а мужа. Он у меня витязь, всем на зависть, и точно ни перед чем не остановится, пока меня не отыщет. Прямо как в песне… Я не готов ни сдаваться, ни праздно…

– Не петь! – вскрикнула Дамнэйт и для верности рот ей ладонями зажала.

– Х-м-шо, х-м-шо, – промычала Людмила, и чужие руки исчезли. – Фух, да что такого в этой песне?

На них смотрели. Тишком, искоса, но все без исключения. Куда ни глянь – из-за каждой яркой занавески чье-нибудь личико торчит.

Дамнэйт насупилась:

– Раз не знать, зачем петь? – И, похоже, уйти собралась, но отчего-то передумала. – А про мужа – врать. Не красть Черномор мужних. Девы чистые нужны, и только.

Людмила зарделась, но головы не опустила. Еще не хватало чистоты стыдиться!

– Я не вру, так уж вышло, это долгий сказ… А Черномору-то зачем столько дев?

Хохотнула Дамнэйт, по-мужицки почти, и хитро прищурилась:

– Скоро узнать. А потом… Нет печаль, нет забот. Пока домой рваться – нужна, как перестать – забыть про тебя колдун. Гулять, жить, радоваться. Дворец большой, богатый.

– То есть… вы тут все перестали рваться? И Черномор к вам больше не приходит?

Мысли путались. Зачем приручать птицу, если прирученная тебе не нужна и неинтересна? Зачем деву в клетку сажать и забывать про нее?

– К Мерьем ходить, – прошептала Дамнэйт и на белокожую черноволосую девицу кивнула. Кудрей у той было так много, что, казалось, она и встать-то не сможет, завалится под их весом обратно на подушки. – Мерьем врать, что дом любить, что отец скучать, а самой и тут гоже.

Голова от всех этих странностей гудела, но одно Людмила поняла наверняка: быть очередной пойманной пичужкой в Черноморовом птичнике ей не нравилось. Не нравился страх, что поселился в сердце после купания в черной жиже. Не нравилась власть в руках колдуна, в его улыбке… Не нравилось даже то, что не было на дворцовых дверях замков, – ведь отсюда все равно никуда не деться.

Но Черномор девался. Просачивался черным дымом. А вчера и Людмилу с собою по изнанке выгулял…

И если нужно для того особое чаровство, осталось выяснить, какое именно.

Глава V

Мальчишка прихрамывал, и Руслан чуть было снова его за ворот не сцапал и обратно в пещеру не зашвырнул. Ишь, бродяга великий выискался. Как до Бурана-то дошел, полверсты, не меньше, без стонов и жалоб?

Но, словно заметив его взгляд – или взаправду подглядев мысли, – малец обернулся, мурмолку еще глубже на глаза нахлобучил и проворчал:

– Не калечный я. И не болит совсем, к рассвету и следа хромоты не останется.

Руслан с сомнением хмыкнул. Рассвет червленый, тревожный, уж забрезжил в кронах деревьев да пополз по земле и небу туманной дымкой. Но если хотелось кому-то страдать с упоением, мешать тут – зряшное дело. Руслан на таких «героев» уже насмотрелся.

– Отстанешь – искать не буду, – все же предупредил он.

И малец фыркнул, как жеребенок:

– Пока только ты отстаешь.

И первым на поляну выскочил, где Буран мокрую после дождя траву щипал.

Здесь и спал Руслан этой ночью, умаявшись бродить по округе в поисках пещеры отшельника, в которого под конец почти перестал верить, здесь бы и до утра остался. Но что-то разбудило, потянуло сердце, задергало, и почудились ему мерцающий средь деревьев огонек и запах, громкий такой, будто костер жгли совсем недалече.

Сейчас-то понятно, что никак не мог он пламя пещерное увидеть и почувствовать, а значит… что?

Сам волхвенок начаровал, мечтая в странствия пуститься?

Да нет… не хотел он себя выдавать, не подпускал близко, все в плащ кутался да и теперь прикрывается им, что девица стыдливая.

Тогда чаща чудила? Лешак заиграл?

Не все ль равно?

Руслан старательно мысли ненужные отгонял, толку в них не видя. «Ежели случилось все так – прими, – говорил отец. – Ежели коробит нутро – борись». Просто и ясно. Пока что нутро оставалось спокойно, довольно даже. Пусть не целый волхв в попутчиках, всего лишь половинка (а то и треть), но уже не в одиночку против Нави идти.

И не сможет Владимир обвинить Руслана в обмане: не звал он друзей с собой, не брал дружину, а что мальца какого-то в лесу подобрал, так, почитай, спас его от волков зубастых, разбойников бездушных, грибов ядовитых и голодной смерти. Не бросать же было!

Вот сумеет ли волхвенок помочь – вопрос другой, позаковыристее, и тут гадать бесполезно, только на деле проверять.

– Красавец! – воскликнул он, к Бурану подлетев, и тот, вот диковина, не взбрыкнул, не ощерился, морду мухортную под руку его подставил, занежился.

А ладони-то у мальчишки тонкие, хрупкие, у девок домашних