— Жаль, у нас кроме мелкой дроби с собой ни черта не было. Домой пришлось тащиться.

Он с подозрением посмотрел на девочку.

— А ты где пропадала? Всю ночь-то? Бабка твоя с матерью вчера всю деревню обегали, у нас аж два раза были…

Глаза Маруськи широко раскрылись, и она испуганно уставилась на Петро. Потом опустила голову. Подергала себя за взлохмаченную косичку и смущенно прошептала:

— Уснула я. На ягодники пошла и уснула.

— Ну, мы так, в общем-то и поняли, — хмыкнул Петро. — Не в первый раз летом в лесу ночуешь…

Маруська торопливо закивала. Петро пристроил ружье за спину и небрежно бросил:

— Так ты что, новостей не знаешь?

— Каких? — с легким страхом спросила девочка.

— А таких! — И Петро с видимым удовлетворением пояснил: — Волчонок-то у нашего оборотня пропал! Вчера на Алексино болото за морошкой пошел, с Пашкой питерским, да и не вернулся.

— Заблудился, — робко предположила снова побледневшая Маруська.

— Может и так, — кивнул Петро и недобро сощурился. — А только я другое думаю…

— Что?! — выдохнула девочка.

Петро немного помолчал, потом неуверенно протянул:

— Думаю, этот звереныш в болотах на нужные ягоды наткнулся. И сейчас где-то на четырех лапах носится. — Петро злорадно хохотнул. — Он-то и выл сегодня. Со страху. Перепугался, щенок проклятый!

Маруська с ужасом посмотрела на ружье:

— Так ты из-за этого в лес наладился?!

— А ты думала! Его только сейчас и можно перехватить. Пока он в панике. И телом толком не владеет. Потом звереныша уже будет не достать. Как и его деда.

— Ты с ума сошел! — ахнула Маруська. — Он же человек!

— Ха! Человек! Оборотень он! — с ненавистью выдохнул парень, и глаза его загорелись мрачным огнем. — Хватит с нас и старика!

Маруська испуганно попятилась и прошептала:

— Это ты — оборотень!

— Что-о?!

— А то! Володька — хороший. И добрый. А ты — злюка. Тебя не любит никто!

— Пшла вон, шмакодявка! Много ты понимаешь! Любит, не любит…

Разъяренный Петро замахнулся на девочку подобранной у тропы хворостиной, но она увернулась и в секунду спряталась за пышной елочкой. Он оторопело проводил ее взглядом и грязно выругался. Отшвырнул в сторону прут и, набычась, почти побежал прочь. Затем обернулся и злобно крикнул:

— Смотри, Маруська, сболтнешь обо мне что оборотню, как есть пришибу!

— Иди-иди, — пискнула ему вслед девочка. — Все равно ты его никогда не найдешь. И вообще — он человек! Не волк. Понял?

Она подождала, пока Петро скроется, и растерянно посмотрела в сторону малинника. Виновато посопела — Маруське было стыдно за Петро — и окликнула:

— Володя… Эй! Ты там?

Ошеломленный Володька, почувствовав, что его страшный сверстник отошел достаточно далеко, осторожно выполз на тропу. Маруська жалобно заморгала:

— Ты слышал?

Он мрачно кивнул. Девочка прошептала:

— Петро — он злюка. Всегда таким был. И деда твоего страсть как боится. И ненавидит.

Маруська заглянула в грустные голубые глаза и виновато пробормотала:

— Знаешь, он один такой и есть. Честно-честно. С ним даже его папка справиться не может. Ох и вредный же Петро…

Волк устало поднялся и вопросительно уставился на девочку. Та сморщила крохотный носишко:

— Знаешь, ты пока к деревне не ходи. Не надо, чтоб тебя кто видел. Я к твоему деду сама сбегаю и все-все ему расскажу. Ладно? Пусть он решает, он умный страсть, твой дедушка…

Володька угрюмо покосился на малинник и вместо ответа неохотно начал продираться обратно вглубь зарослей, оставляя на колючках клочья пепельной шерсти. Потом улегся и коротко рыкнул.

Маруська, наблюдающая за его маневрами нового друга, удовлетворенно кивнула:

— Вот и хорошо. Ты пока полежи здесь тихонечко, я быстренько.

И пулей полетела по тропе.

«А если я никогда не стану человеком?! — Зверь непроизвольно вздрогнул, и его густая, короткая шерсть вздыбилась: — Что мне тогда делать? Бродить по лесам? Или прятаться у деда в подполе? — Волк жалобно заскулил. — А может, вернуться в город, и пусть отец сдаст меня в какой-нибудь цирк? Ну, как того слона. Черт, забыл чья повесть-то! Беляева, нет? Там еще человек погиб, и его мозг вложили в слоновье тело. Тойти-Хойти, так его звали, кажется. Да, наверное, так будет лучше…»

Перед несчастным Володькой быстро «прокручивалась» безрадостная, коротенькая жизнь в вонючей клетке. Он смутно видел слегка испуганное лицо неведомого дрессировщика и слышал срываемые вечерами аплодисменты пораженного зрительного зала.

Володька тяжело вздохнул и прикрыл глаза: выбора, вполне возможно, у него и нет.

По тропе, не замечая зверя, прошли навьюченные берестяными коробами Пашка и его чем-то озабоченная бабушка.

Мрачный Пашка еле тащился, низко опустив повинную голову. Бабка Анфиса сурово выговаривала:

— Да как у тебя совести-то хватило мальчонку на болотах одного бросить?! Он же городской…

— А я нет?! — привычно — видно не в первый раз! — огрызнулся приятель.

— Ты кажное лето здесь гостишь, прости господи! Алексино болото назубок уже знаешь, а он первый разочек туда и попал-то…

— Там сухо сейчас! Сухо!

— Тогда почему он домой не вернулся?! — гневно выкрикнула старушка.

Пашка снова понурился, а от удаляющейся бабки Анфисы донеслось:

— Хорошо, ежели мальчонка заплутал просто, а вдруг нелегкая его понесла куда? Там чуть далече трясины такие….

«Лучше бы меня в ту трясину занесло, чем на эти проклятые ягоды!»

Володька положил тяжелую голову на передние лапы и снова замер в тревожном ожидании.

Жизнь в волчьей шкуре и красивая легенда, рассказанная Пашкой, оказались плохо совместимы. Одно дело — убегать волком от тюрьмы или погони, другое — чувствовать себя изгоем, отрезанным от людей своим новым телом вернее, чем толстенными стенами. Володька тяжело вздохнул: «Еще и подстрелит запросто такой, как Петро…»

Смотрел Володька исключительно на тропу, поэтому полной неожиданностью оказалось, когда чужая, когтистая, мощная лапа со всего размаха опустилась ему пониже спины. Затем в затылок жарко задышали. Чьи-то острые зубы больно вцепились в загривок и выволокли растерянного волчонка из кустов, как какую-нибудь тряпку.

Володька испуганно взвизгнул, но глаз открыть не осмелился. И молча терпел, пока неведомая сила мотала его из стороны в сторону и весьма чувствительно шлепала тяжелой лапой по незащищенной морде.