Выхожу из вагона, дальше он отправится без меня, машинист еще долго будет повторять названия станций. Сажусь во встречный поезд, он отвезет меня домой, все-таки там какао, а зима уже скоро закончится.

Макушка остается холодной, тоскует по теплой руке, хватает ветра. Издалека звонит папа, спрашивает, ношу ли я шапку, чем обедаю и как дома дела. А я рассказываю ему про свою тоску. Мы долго говорим о своем, выясняем, где сейчас весна и как поступить с нашими зимами.

Папа, этот февраль плохо готовит. Давай вместе заварим крепкого кофе, когда ты уже проснешься на самом Дальнем в мире Востоке, а я только соберусь ко сну, в городе всех туманов, — неважно, можно ведь и посидеть немного, поговорить.

Я пересматривала вчера старые фотографии, сожалела, что нет печатных копий. Мне бы хотелось однажды ночью, когда все домашние уснут, снова оказаться на кухне, рассматривать снимки и сердиться, что они сохраняют следы от пальцев.

Ночью я пью кофе холодным и, пожалуйста, на молоке. Густав узнает молочную пачку, ворчит и топчется около миски. Фотографии он смотреть отказывается, ему бы попить.

У соседей играет Цой. Я вспоминаю Сережу, мы учились с ним на журфаке, много говорили о стихах, что-то писали сами. Часто не могли решить, что бы было, останься Высоцкий жив, был бы он нашим стареющим героем? Чем бы занимался пожилой Цой? Как сегодня выглядели бы их снимки?

Часто вспоминаю тот раз, когда мы готовили с тобой мороженое. Я не помню, как мы на это решились, сколько нам на двоих было лет и что вышло из нашей затеи, но точно помню, что было весело. Крохотный эпизод, клочок памяти, ты полотенцем держишь кастрюлю, перехватываешь горячие ручки и ставишь ее охлаждаться в таз с водой, чтобы можно было поскорее убрать лакомство в холодильник.

Это как случайный обрывок слова, я запоминаю его, когда перелистываю страницы.

Потом ты покажешь мне, как растет маленький кедр, научишь не бояться собак и отличать хороших людей от плохих. Я вырасту, запутаюсь и наделаю много ошибок, но среди них не будет непоправимых, потому что я никогда не забываю, как это весело — готовить домашнее мороженое.

Пап, ты помнишь, бабушка всегда готовила яйца всмятку, даже если заранее ты просил вкрутую, то все равно получал завтрак с чуть подтаявшим желтком. А мама? Кажется, она предпочитает глазунью. Мы все недурно готовим, намного лучше, чем этот февраль.

Папа, я часто вспоминаю, как бабушка гладит меня по голове. Ее ласковые и легкие руки прижимают пружины волос, голос обещает что-то хорошее, а во дворе наступает март. Слова успокаивают, макушка хранит тепло.

Папа, посидим так еще немного, тихонечко помолчим.

Я не уверена, мы едем в аэропорт, чтобы улететь или вернуться, но мы в такси. В сумке у меня камера, паспорта и бутерброд в полиэтиленовом пакете.

Ребенком я ненавидела все эти пирожки, котлеты, запрятанные между кусками хлеба, или ровные круги докторской колбасы, не совпадающие с отрезанным овалом батона. Прилипшие к одной из прозрачных стенок кулька, они болтались в сумке, дожидаясь обеда.

Бабушка и мама обязательно брали их с собой в дорогу или давали мне. А я отказывалась, потому что брать еду из дома было неловко. Потом бы приходилось искать свободную скамейку, выуживать из пакета помятый перекус и жевать его где-то рядом с багажом, роняя крошки. Намного интереснее было что-то купить на вокзале, сидеть за непротертым столиком и запивать все чаем.

Сегодня я уже взрослая, и мы едем в аэропорт. У нашей машины темные стекла и удобные кресла, водитель откроет нам двери, когда мы доберемся до нужного терминала. А в моей сумке лежит бутерброд, завернутый в прозрачный пластик. Я надеюсь, что он будет достаточно помят к тому моменту, когда я куплю кофе в высоком стакане и сяду за столик в зоне вылета, чтобы позвонить маме и рассказать, что мы скоро взлетаем, и нет, мы не голодные, я взяла с собой бутерброд.

Если ты когда-нибудь уезжал, то знаешь, как это тяжело.

Дом пустеет. На скатерти и столы под ними, на кресла и книжные полки, на просушенные тарелки, на все в доме опускается густая пыльная тень. Воздух в комнатах делается рассеянным, опустошенным. Вчера еще живой, побрякивающий о стекло сервантным сервизом, задыхающийся запахом пирогов и кофе дом, сегодня стоит пустым. Кажется, что со стен сняли зеркала и картины, а те оставили напоследок яркие невыцветшие пятна на обоях — воспоминания о своем присутствии. Так и люди, покинув тебя, напоминают о былых днях забытой зубной щеткой, оставленной наспех книгой, урывком, звонком. Я знаю это потому, что от меня уезжали, потому, что часто уезжала сама.

Накануне собралась, бросила в сумку случайные вещи, уехала ненадолго, но разве время так важно, когда тебя разделили на равные половины и отправили в разные города.

Утром простилась с проводницами, каждый раз они успевают немного состариться за время пути, огляделась, не сходя с перрона, — и все-таки я знаю Москву советской. Это такая интуитивная память, я никогда не была здесь под алым флагом серпа и молота, но точно знаю, он был Москве к лицу.

Цвет Москвы красный, цвет закипающей крови и рубиновых звезд. Город гордится сталинскими высотками и толкается хрущевками в спальных районах. Москва, какой я ее люблю. С советским мороженым из ГУМа, с долгой дорогой в раскаленных покачивающихся трамваях. Москва, какой ее знал Окуджава и Рождественский. Та Москва, которая продавала в ларьках разбавленное пиво Бродскому. Город с открыток, город, который придумал шум, возвел его в культ и поглотил.

Москва бывает спокойной. Цветет яблоневыми садами Коломенского, на Арбате и ВДНХ торгует бубликами на американский манер, поражает наследием МГУ и разрешает отдохнуть на Воробьевых горах. Город без сна и без усталости. Живешь здесь и чувствуешь себя на своем месте, но продолжаешь невозможно скучать по синему и серому, по цвету мостов и каналов.

Если Петербург — это любовь или ненависть с первого взгляда, то с Москвой стоит пожить, приготовить пару омлетов и переждать зиму. К ней прикипаешь странной больной любовью. Москва хрипит под гитару Высоцкого, грохочет Маяковским и предлагает выпить чайного гриба голосом Марии Вольперт. Город алого оттенка, цвета горящих голов.

И все же иногда мне не вспомнить ни улицы, ни перекрестка. Каждый раз столицу перестраивают к моему приезду — она стоит новой, только что распакованной. Еще пахнет почтовой посылкой, свежей бумагой и картоном.