Туалет работал бесплатно.

Женя умылась и попила воды из-под крана. Слез уже не было, в груди сипели сухие, хриплые звуки, похожие на карканье.

Стремительно наступил вечер, темнота за пределами освещенного вокзала казалась непроницаемой.

У человека всего одно тело, пара рук и ног, но после него остается гора бездомных вещей. В субботу Наталья начала разбирать мамины вещи, некоторые еще пахли мамой. Бережливая мама сохранила все. Кружевные пристежные воротнички, которые давно вышли из моды. Несколько пар белых теннисных туфель. Отрез вельвета в толстый рубчик, пара рулонов ситца. Мотки шерсти, наполовину распущенный старый Натальин свитер. Туфли цвета топленого молока, как гордо называла их мама, с узким носом и на высокой тонкой шпильке. У них у всех был один размер, и сначала Женя, а потом и Наталья надевали мамины туфли на выпускной.

– Они сидят на тебе лучше, чем на мне, – сказала Наталье мама, – можешь забрать себе. Все равно я никуда не хожу. На мозоль опять же давит.

Воспоминание было таким живым, что показалось, что она слышит мамин голос. Заболело что-то внутри, словно зашевелился, раздвигая внутренние органы, лед. Однажды Наталья забыла в морозилке бутылку лимонада, когда достала, то жестяная крышка все еще держалась на горлышке, все остальное раскромсало на куски. Лед выбил дно и разодрал стекло.

Наталья вытащила одну туфлю из коробки и погладила бугорок от маминой мозоли. Теперь они никогда не будут натирать маме ноги. Говорят, сорок дней после смерти человеческая душа находится где-то рядом. Наталья прислушалась. На кухне гудел холодильник, на стене в зале тикали часы. На лестничной площадке хлопнула дверь. Наталья продолжала прислушиваться до тех пор, пока тишина пустой квартиры не заложила уши.

Наталья разделила вещи на кучки, что-то можно было отправить в деревню, что-то отобралось для комиссионки. В углу высилась самая большая куча, годная только в мусорку. Каждая такая вещь словно высасывала из Натальи кусочек души, вместе с бесполезными, зачем-то нужными маме вещами уходило что-то ценное, понятное только ей. Нечто, что Наталья не могла понять и разделить.

Вернулся с работы отец, увидел разобранные на кучки мамины вещи, подошел к куче для деревни, вытащил оттуда теплый мамин жилет и переложил в кучу, предназначенную для комиссионки.

– Для тети Тони, – вспыхнула Наталья и переложила жилет обратно.

Мама говорила, что жилет из собачьей шерсти облегчает приступы артрита, а у жены маминого брата болела спина.

Отец нахмурился, впервые за последние дни его лицо приняло старое, так пугавшее когда-то выражение. Наталья сжалась в комок, но тут же выпрямилась и поглядела отцу в глаза.

Отец отвел взгляд и поджал губы новым, чуть бабьим, движением, между бровей пролегла новая страдальческая складка.

– Тебе видней, – с обидой сказал он, – деньги бы нам не помешали. Особенно теперь. Один работник на семью, ты когда еще доучишься, а твоей сестры и след простыл. Не соизволила явиться даже на похороны, не говоря уже о том, что бросила сына на произвол судьбы.

Наталья скривилась, но промолчала. Не все, что сказал отец, было правдой, но и этого было достаточно.

Ночью Наталье приснилось, что она лежит в полынье, крепчал мороз, полынья становилась все у́же, еще немного, и она будет замурована в ледяной тюрьме. Встала с больной головой. Отец настаивал, чтобы в воскресенье Наталья закончила разбираться с мамиными вещами. Слова «мама» и «воскресенье» обожгли горечью рот. Наталья пошла в ванную, открыла кран и несколько раз прополоскала рот. От холодной воды заныли зубы.

Наталья протиснулась сквозь коробки и узлы с мамиными вещами и пошла на балкон за стремянкой. Оставалось разобраться с вещами на антресолях, отец так ее торопил, будто спешил избавиться от малейшего напоминания о маме.

Вещи на антресолях в основном принадлежали отцу. Маминых было совсем немного, если не считать старое недоштопанное одеяло, старый альбом с фотографиями и две перевязанные резинкой картонные коробки. В одной лежали старые письма, некоторые от бабушки, другие были написаны круглым маминым почерком. На самом дне лежало несколько писем, написанных папиной рукой. Наталья закрыла коробку крышкой и отложила в сторону. Приглашать в свою жизнь голоса из прошлого не было сил, слишком свежей была рана. Во второй коробке мама хранила разные мелочи. Пригласительные билеты и несколько вымпелов с названиями городов. Театральные афиши вперемешку с конфетными обертками. Вдруг вспомнилось, что, когда они были маленькими, мама была ужасной сладкоежкой. В последнее время она даже чай пила без сахара. Говорила, что от сладкого слипаются глаза.

– Жопа от сладкого слипается, а не глаза, – возражал отец.

– А это у кого что, – краснела, но не сдавалась мама.

По спине пробежала дрожь, словно на голую шею легла невидимая, холодная рука. Наталья взяла в руки конверт, внутри лежали бок о бок два срезанных светлых локона. На один – перевязанный суровой ниткой – был нацеплен клочок бумаги с надписью «Люда», на втором было написано – «Женечка».

Наталье достались темные, папины волосы. Маленькой Наталья думала, что это потому, что Женька родилась первой. Наверное, волосы были дефицитом, таким же, как колбаса и шоколадные конфеты. Потом Наталья стала думать, что быть похожей на папу не так уж и плохо. Дочка в отца – счастливой будет, говорила мамина младшая сестра Светлана. Не верить тете было невозможно, у Светланы были синие, как у Василисы Прекрасной, глаза и такая же длинная, темная коса. Она выглядела так, что скорее могла бы быть папиной, а не маминой сестрой.

Наталья очередной раз поразилась, насколько похожими были мамины и Женькины волосы, и отложила конверт. Одним из сокровищ, хранившимся в маминой коробке, оказалась крошечная, связанной крючком пинетка, такая маленькая, что она занимала всего часть ладони, к ней был привязан небольшой кружок картона. На одной его стороне был нарисован отпечаток детской ножки. Наталья положила картонку на ладонь. Судя по отпечатку, именно такой должна была быть нога, чтобы помещаться в пинетку. На картонке маминой рукой было написано: «Женечка. Пятое октября». Такой же была дата на старой черно-белой фотографии. Молодая мама с мокрыми, только после мытья волосами и счастливым, чуточку тревожным лицом прижимала к себе Женьку. И хотя ног не было видно, Наталья была уверена, что сестра была обута в эти самые пинетки, одну из которых мама бережно сохранила.

Наталья представила, как мама склонилась над маленькой Женей, мокрые волосы струятся по плечам золотым потоком. Как она поставила маленькую ножку на картон и обрисовала чернильным карандашом. Наталья знала по своему опыту, что наслюнявленный чернильный карандаш сильно пачкался, так что мама не стала бы облизывать карандаш, а, скорее всего, намочила его потом, когда обводила отпечаток еще раз. Затем мама достала свой чертежный циркуль и нарисовала ровный, аккуратный кружок, на картоне до сих пор сохранился прокол. Картон был обрезан ровно под карандаш, только в одном месте можно было разглядеть почти стертую карандашную линию.