Столько любви и старания было вложено в маленький кусок картона, что у Натальи засосало под ложечкой. Она механически продолжила ворошить содержимое коробки, но кружок пустоты в солнечном сплетении рос быстрее, чем шевелились пальцы. Она знала, каким будет результат, задолго до того, как добралась до самого дна. Знала, но отказывалась верить. Пустота внутри стала гулкой и темной, в ней без следа утонули слова и оправдания, которыми можно было бы ее заполнить. Во всей этой куче дорогих маминому сердцу мелочей не нашлось ни одной, как-нибудь связанной с Натальей.

Ни одной.

Ни единого упоминания о том, что у мамы была другая дочь. Соревноваться с Женькой и раньше не имело смысла. В начальной школе мама сшила им одинаковые новогодние костюмы, Женя получила в своем классе первый приз, а Наталье растерянная учительница вручила заводной деревянный паровозик, который пылился у нее на столе целый год. Все дети, включая саму Наталью, понимали, что делается это в утешение. Самое противное случилось дома. Узнав, что произошло, Женя не раздумывая протянула Наталье свой выигрыш, на обложке глянцевой книжки целился из лука в небо нарядный Иван-царевич. Ласковым, но твердым движением Женя взяла из Натальиных рук несчастный паровозик с отбитым носом и сказала счастливым голосом:

– Ой, какой хорошенький.

Надутая Наталья осталась стоять с книжкой в руках, мечтая получить назад игрушку, ненавистную еще минуту назад.

Пустота добралась до головы. Онемел лоб, словно в него лягнула старая, слепая лошадь. Наталья бессильно потрясла кулаком.

– Еще узнаешь, драгоценная сестрица, – пообещала она, – отольются кошке мышкины слезки.

Пилипчук погасил окурок в массивной пепельнице с поспешностью застигнутого врасплох ученика и приглашающе указал на стул.

Наталья пожала протянутую через стол большую теплую руку, в очередной раз отметив, как несправедлив мир, рука ее собственного отца была влажной и вялой. «Ты же знаешь, у отца больное сердце», – оправдывалась мама.

Пилипчук тревожно поднял брови.

– Все в порядке с Асей, – буркнула Наталья, отвечая на немой вопрос.

Тоскливое выражение в глазах Асиного отца исчезло.

– По крайней мере, я надеюсь, все будет в порядке, – сказала Наталья, обходя стул для посетителя и удобно устраиваясь в кресле у стены.

Покладистый, всепрощающий Асин отец, каким его всегда описывала Ася, уступил место незнакомцу. Неуловимо изменилось лицо, окрепла линия подбородка, подтянулись в стальную нить губы.

– Я слушаю, – негромко сказал Пилипчук, в холодных блюдцах глаз насторожились мушки зрачков.

– Я знаю, что случилось с Сережей, – брякнула Наталья.

Слова пробили брешь в несокрушимом мгновение назад фасаде.

– Как? – растерянно сказал Андрей Григорьевич. – Откуда?

– Калинин, в смысле, Тверь – не такой уж большой город, – сказала Наталья, – и я умею пользоваться телефоном. Люди обычно отвечают на вопросы. Если знать, о чем спрашивать.

– Ася? – спросил Пилипчук с осязаемым, как прикосновение, выражением муки на лице.

– Об этом я и пришла поговорить.

– Слушаю, – повторил Андрей Григорьевич побледневшими губами.

– Я была влюблена в Эдуардо, – сказала Наталья.

Признание, высказанное вслух, прозвучало не так уж и больно.

Пилипчук дрогнул бровями, но ничего не сказал.

– Потом он начал встречаться с Асей, – покраснела Наталья.

– Какое это имеет отношение… – начал Пилипчук.

– Я объясню, – торопливо сказала Наталья, концентрируя внимание на отражении Пилипчука на полированной, блестящей поверхности стола.

Асин отец сидел спиной к окну, и отражение на столе не имело лица.

– Я познакомила его с Женей. Это моя сестра, – объяснила Наталья, адресуясь темному силуэту на поверхности стола.

Отражение покачало головой.

– Женин сын родился в Петербурге, его зовут Рома, он старше Сережи на несколько недель и похож на Ла… на Эдуардо.

– Слушаю.

Силуэт на столе повернул голову, у него появился профиль и один глаз. Глаз мигнул отраженным от окна светом и погас. Вместе с ним исчез и профиль. В столе снова отразилась неподвижная глыба.

– Рома находится в тверской больнице с воспалением легких. Врачи говорят, что положение критическое, – сказала Наталья.

Пилипчук выдержал паузу, бесконечную, как начало приступа астмы.

Скрипнуло кресло.

Наталья подняла голову. Асин отец смотрел на нее странным, изучающим взглядом.

– Какая больница? – отрывисто спросил Пилипчук. – Детская номер два?

– Областная. У него нет местной прописки.

– Мать?

– Женя уехала на Север, – сказала Наталья, – или в Сибирь. Я точно не помню. Знаю только название города и почтовый индекс почтамта.

– Надолго уехала?

– Когда умерла мама, я посылала телеграмму, что похороны пятого августа. И что Рома в больнице. Женя не успела, но я ожидаю ее приезда каждую минуту.

– Какое отношение ко все этой… ситуации имею я и… моя дочь?

– Я хочу, – медленно сказала Наталья, – чтобы все вернулось на свои места. Ася получит назад сына, они вместе поедут на Кубу к Эдуардо. Я хочу, чтобы Сережка…

Натальин голос почти сорвался, но она взяла себя в руки и впервые за все время посмотрела Пилипчуку прямо в глаза.

– Семья – это лучшее, что может быть у ребенка, – сказала она.

– Я знаю, – тихо ответил Андрей Григорьевич, – но иногда это невозможно.

– Все возможно, – ответила Наталья, – если знаешь, чего ты хочешь.

– Твоя сестра…

– Так будет лучше. Для всех, – перебила Наталья.

– Ты не можешь этого знать.

Наталья расплела тугой узел пальцев и встала из-за стола.

– Поживем – увидим, – сказала она.

Наталья обошла стол и пошла на выход. Взялась за игриво загнутую золоченую ручку на массивной двери и повернулась к Пилипчуку.

– Я утрясу все с Асей, – сказала она, выцеливая ускользающий взгляд Пилипчука, – а вы – со всем остальным. Договорились?

– Я сообщу о своем решении, – сухо сказал Пилипчук.

Дверь закрылась за Натальей с резким металлическим щелчком, словно перезарядили ружье. Наступила тишина. Звуконепроницаемая изоляция, на которую ушла приличная доля сметы на кабинет, отлично справлялась с задачей. Тише могло быть только в склепе. В углу зияла черная кожаная пасть дивана, перед ним блестел хромом и черным стеклом низкий журнальный столик. Угрожающей громадой темнел массивный одежный шкаф. Все было устойчивым, солидным и неживым. Единственным предметом, в котором теплилась какая-то жизнь, была распятая на полированных рогах одежной вешалки соломенная шляпа. Асин подарок.