Женька протянул руки и удивился, что они дрожат; ему даже стало немного стыдно: наверное, надо было бы солидней себя вести, вот как Анна Егоровна. Но Брига не знал таких слов, а просто принял сладкую тяжесть инструмента и торопливо укутал его курточкой. Алена хотела подхватить гармошку, но Брига отодвинул ее руки в сторону и занес инструмент в горницу.

В сенях Анна Егоровна уговаривала Костика выпить чаю; тот отнекивался и порывался уйти. Алена стояла рядом, привалившись к косяку плечом. Женька раскутал гармонь, она тускло блеснула. Мальчишка на миг забыл обо всем: о Костике, об отъезде, о злосчастном календаре с черной резинкой… Обернулся к Алене и похвастался, забыв про всякую солидность:

— А я уже частушки на ней могу!

Алена кивнула. Далеко за селом прогрохотала очередная электричка. И тут же Костик прокричал снаружи — наглухо закрытое окно не сдержало его голоса:

— Пока, Брига! Пока! Костик скучать будет!!!

Женька рванулся на крыльцо, но пастух уже растаял в густых лиловых сумерках.

— Ишь че, — вздохнула Анна Егоровна, — Костик-то! Дурачок блажной, а умнее нас будет… Гармошку-то? Вот теперь будет парнишке радость. Ишь как, ровно солнышко из-за пазухи вынул!

Из горницы донесся рваный частушечный перебор. Брига пробовал клавиши. Над селом притих дождь, и на лоскутке очистившегося неба среди бесконечных туч показалась крохотная звезда, первая за всю череду нудных дождливых ночей.

— Безусловно, способности есть, безусловно, — профессор (почему-то Алене хотелось называть его так: наверное, из-за бородки клинышком и круглых очков, похожих на старинное пенсне) отстучал пальцами сложный ритм. — Слух есть, но главное — у него удивительное чувство ритма. У-ди-вительное. Сколько, говорите, он занимается самостоятельно?

— Год назад ему наш деревенский пастух показал, как играть частушки. И потом еще, осенью, на гармошке учил, и этим летом.

— На баяне, — поправил профессор. — Гармонь и баян — разные инструменты, вы должны бы это знать. Год. Замечательно! Вы как-то контролировали режим занятий, периодичность?

— Нет, Женя сам. А периодичность… какая там периодичность. Гармошка, баян то есть, у меня в кабинете стоит, и, когда время есть, он играет. Я не умею, я не могу контролировать.

Профессор покачал головой:

— Вы хотите сказать, что он учился сам, не зная нотной грамоты? На слух? И вальсы, и плясовую? За год?

— Он с пластинки учил. У меня есть пластинка с вальсами. Духовой оркестр.

— Духовой оркестр! Пластинка! — усмехнулся профессор. — Нет, меня не способности удивляют, хотя он, безусловно, одаренный мальчик. Меня поражает его трудолюбие. Вы знаете, талант — ничто без усидчивости, без упорства. Да, трудяга, не без способностей… Техника — дело наживное.

Профессор задумался, простучал по столешнице.

— Любой педагог был бы рад работать с трудолюбивым и способным учеником. Любой. Скажите, почему вы его не усыновите? Я могу точно сказать, что через пятнадцать лет вы будете гордиться им. Из него можно вырастить музыканта.

Алена вздохнула:

— Отказной нет. А у меня нет своей жилплощади, и я не замужем. Одним словом, исключено.

— Да. Говорите, год он ежедневно сам садится за инструмент?

— Не совсем ежедневно, но часто.

— Да. Часто. Часто.

В тесном кабинете детской музыкальной школы опять воцарилась тишина. Профессор откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Он мог бы вырастить музыканта. Мальчик перспективный и… бесперспективный. За год обычные ученики только привыкают к инструменту, разучивают что-нибудь несложное. А этот мальчишка… сколько ему там? С семидесятого… Тринадцать. Есть или будет. Способный и упорный. С таким можно работать.

Профессор резко встал, заходил по кабинету, поправил тяжелые, местами выгоревшие малиновые шторы. За окном, в парке на лавочке, сидела крохотная фигурка, чуть побольше инструмента, слишком громоздкого, слишком тяжелого. Черт возьми! Сирота. Круглый сирота. Бессмысленно убивать время, силы, чтобы воспитать еще одного штукатура с музыкальным образованием. Детдомовцев не спрашивают, кем они хотят стать. Их просто отправляют в местное ПТУ. Не у каждого хватит сил продолжить потом музыкальное образование. Они плывут по течению или тонут. Против течения идти непросто, когда за спиной нет тыла — нет семьи, которая будет кормить, поить, оплачивать репетиторов, следить за режимом занятий и за тем, чтобы молодые и такие естественные желания веселиться, целовать девушек, пить вино, ходить на танцы — не вылились в бесконечный праздник жизни, который может закончиться в ЛТП или колонии. Далекая фигурка обхватила инструмент, точно стараясь прикрыть его от ветра. Мальчик хорош. Профессор видел эти беглые пальчики, эти глаза, в которых была музыка. Сколько раз ему приходилось встречать музыкантов с потрясающей техникой и совсем не музыкантов. Мальчик с головой уходил в эти свои вальсы. Духовой оркестр, пластинка, пастух какой-то… Господи, как иногда слепа судьба!

— И почему он детдомовский?..

— Мать бросила, — пожала плечами Алена.

— А вы знаете, это странно. Я немало общался с цыганами: они не бросают детей. У них нет сирот. Парадоксальный народ.

— Да?

— Да. Хотя почему я решил, что он цыган? Возможно, дитя интернациональной дружбы. Его отцом мог быть молдаванин, хакас, украинец, кто угодно, даже испанец. Не исключено. Странно: жить — и не знать, к какой культуре ты принадлежишь. Без корней…

— Профессор, я могу приплачивать вам за занятия с Женей.

— Что? — Седые брови удивленно поднялись.

— Я могу вам платить. Хоть сколько-то… Возьмите его!

Алена всхлипнула раз, другой — и разрыдалась. Она уже год обивала пороги музыкальных школ. Шесть в городе, две в пригороде. Восьмерка, рухнувшая на выпуклый бок и превратившаяся в знак бесконечности, лента Мебиуса, каменная, необъятная, как Великая Китайская стена. Можно ли пробить камень? Музыкальные школы должны работать на результат. Их ученики должны поступать в музучилища. Детдом имени Макаренко гарантировать поступление воспитанника в музыкальное училище не мог. Четкий конвейер получения заветного среднего образования работал без сбоев: школа — ПТУ — большая жизнь. В системе государственного воспитания не было места талантливым сиротам.

Профессор изумленно молчал. Менее всего склонный к сантиментам, он привык к слезам и просьбам мамочек. Но время — товар драгоценный, его стоит тратить, только если есть надежда на будущее. Девушка все всхлипывала и говорила, говорила. И этот мальчишка, да… очень талантливый. Черт возьми, откуда это чувство вины?

— Мне приходилось заниматься с детдомовцами, — заговорил наконец профессор. — Я тратил на них годы! А их отправляли в СПТУ. Из пяти человек никто, понимаете, никто не остался в музыке! У меня так мало времени. Мне уже не двадцать пять, — музыкант посмотрел на девушку так, будто ждал от нее ответа, который устроил бы его самого.