Алена внезапно замолчала и как-то поникла, точно враз обессилев. Ссутулились плечи, потухли глаза, даже уголки губ опустились безвольно.

— Я поняла, поняла.

Суетливо нашарила в сумочке платок, попробовала вытереть глаза.

— Можно я скажу ему, что вы хотели, очень хотели взять, но мест у вас уже нет? Вы ему сами скажете, что он может, что нельзя бросать. Скажете?

Профессор налил ей воды и кивнул.

— Зовите, — и добавил: — Пусть захватит инструмент.

«Дурак», — укорил сам себя.

Одинокая фигурка молча погладила бок баяна.

* * *

Брига минут сорок сидел в парке. Он дважды успел покурить и сейчас пересчитал папиросы — оставалось одиннадцать, — и задумался: свистнуть вторую пачку, пожалуй, не выйдет. Эта досталась Женьке совершенно неожиданно: физрук оставил в раздевалке.

Неважно. Важным было то, что музыкалка Женьке не светила. Он слышал разговор Алены и Владлена сегодня утром. Но пошел на прослушивание — так больше, для Алены. Чудная она! Ведь знает, что детдомовские там не нужны, но потащила. Ну и пусть не берут, гармошка есть — сам научится.

Женька погладил старенький баян. Алена купила ему чехол для инструмента. Теперь баян не мерз, и не было нужды заворачивать его в кусок старой портьеры. Здорово! Женька притянул к себе инструмент. Пальцы закололо. Так было всегда, когда он брал баян: пальцы будто зудели. Сегодня рано утром по радио передавали музыку — Женька запомнил название, красивое такое, не наше, нерусское, «Кумпарсита», и музыка не наша, другая. Если попросить Алену, может, купит пластинку. И он, Брига, разучит ее, хотя музыка трудная. От нее в голове возникали яркие картинки: море синее-синее, песок желтый-желтый, и что-то красное, непременно красное. Может, цветы или женщина в красном платье… Женьке было интересно, отчего одни мелодии просто звучат, как шум улицы, а другие расцветают яркими пятнами, сливающимися в картины.

Тополиный лист упал на скамейку. Брига машинально поднял его. Желтый, с тонкими зелеными прожилками. А еще была музыка, которой не было. Она начинала звучать в голове как бы сама по себе, никем не придуманная, и если бы Женька играл лучше, непременно бы ее подхватил. Иногда он позволял музыке звучать, даже напевал негромко, когда никто не слышал. Потому что, если бы кто-нибудь из пацанов узнал про музыку в голове…

Брига сплюнул под ноги. Музыка… Год назад он вернулся в этот город, прижимая к груди гармошку. Почему-то тогда он верил, что гармонь спасет его, прикроет лакированным боком. Не спасла. Но как же с ней было хорошо: вроде как стены раздвинулись — и города больше нет, и детдома — ничего, только музыка и он. Да и не надо его спасать, сам прорвется, не малолетка уже.

И все-таки плохо, что Тега уходит в этом году. С ним спокойнее. Чудно получается: он ведь опасался старшаков, знал, что Рыжий попытается наехать — а вот они как раз и не трогали. Это свои! — Брига долбанул по скамье кулаком — свои пацаны зубы скалили! Он вспомнил, как враз опустело несколько коек рядом. Алена как-то рассказывала, что у индусов были неприкасаемые, целая каста — так вот Брига сидел в этой касте по самую макушку. С ним никто не садился за один стол — этого даже Тега изменить не мог. Хотя то, что Бригу не трогали, было его заслугой. Но ведь не будешь вечно прятаться за его спиной.

Три дня назад Брига врезал Кольке Дронину. Хорошо врезал. Он вспомнил, как резко въехал Кольке поддых и потом по шее; как загнулся Дронин, захватал воздух ртом, точно рыба на берегу. Из-за одного только слова. И с этим словом Бриге жить до конца детдома — значит, еще пятый, шестой, седьмой, восьмой классы. Четыре года. А потом куда? Какая разница, вон хоть в фазанку, потом в армию, а потом он уже взрослым станет, и никто ему ничего не скажет, ни одна сука ему в спину кукарекать не посмеет. И не потому, что Тега башку отвернет, а потому, что и сам Брига сможет за себя постоять. Надо только Тегу попросить еще пару приемов показать. Брига соскочил с холодной скамейки и резко лупанул воздух жестким кулаком: раз, еще раз, теперь ногой, с поворотом… и с размаху шлепнулся на землю. У него еще не выходило так ловко, как у Теги — ну да получится! Он все равно стал сильнее, вон и подтягивается уже двенадцать раз легко, а если через жилу, то и шестнадцать может. Физрук хвалит. Брига улыбнулся в серое сентябрьское небо. Ничего, ничего он еще докажет, всем докажет…

— Брига! — махнула рукой Алена.

Перескакивая через ступеньки, Женька понесся к ней.

— Баян возьми… — а глаза красные-красные, и по щеке черная дорожка.

С баяном через ступеньки не поскачешь.

— Ты ревела?

Алена мотнула головой.

— Не ври, Ален, вижу же… Что, не взяли?

— Идем к Алексею Игоревичу.

— Зачем? Сплясать, если только… Идем домой, а? — попросил Женька, но покорно поплелся за девушкой.

Алексей Игоревич сплясать не попросил, инструмент расчехлил, на звук попробовал, поморщился, но махнул рукой:

— Ладно, «Тула» тоже инструмент неплохой, звук есть. Старенький, но пойдет, пойдет пока. По воскресеньям будете привозить ко мне. В школу не возьму. Пропустит хоть одно занятие без уважительной причины — считайте, уговора не было. Да, и еще, я не профессор. Зовите меня Алексей Игоревич.

Алена прикрыла рот ладошкой и покраснела.

В коридоре вкусно пахнущая женщина вдруг схватила ее за рукав.

— Скажите, это же сам Андрейченко, да?

— Алексей Игоревич…

— Он вашего мальчика взял?

— Сказал, чтоб приводила по воскресеньям.

— К нему?

— К нему.

Женщина подняла глаза к небу.

— А сколько он берет за уроки?

— Да ничего он не берет, — виновато вздохнула Алена. — Ничего.

— Лучший педагог города! — дама шагнула к Алене, как будто обнять хотела. — Вам повезло! У вас мальчик талантливый!

— Я не знаю…

— А что тут знать? — возмутилась дама. — Сам Андрейченко взял!

— Он, видать, важная птица, — усмехнулся Брига на улице. — Мне вроде как повезло.

Алена кивнула:

— Повезло.

Шум, гам, суматоха: старшаки с завхозом поехали за еловыми ветками, Лариса Сергеевна с физруком поставили в холле портрет мордастого дядьки Брежнева, перечеркнутый с уголка черной ленточкой, рядом установили флаги — комсомольский, пионерский, — и огромное знамя, которое раньше хранилось в кладовке у завхоза, на случай демонстрации. Почетный караул меняют каждые пятнадцать минут. Все честь по чести, пионерам даже парадную форму выдали. Правда, не сразу: сначала завуч Лариса Сергеевна и пионервожатая Катенька долго спорили, надо парадку или нет, ведь не праздник, траур же. Потом решили облачить девчонок в юбки и белые блузки, а мальчишек обязали только обычные рубахи сменить на белые. Женька был рад: он терпеть не мог парадку с идиотской пилоткой, которая все время сползала набок. Его в общей суете особо не задействовали, и он слонялся по кипящему муравейнику без дела. А вокруг все бегали почти радостно: смерть Брежнева здорово разнообразила обычный распорядок жизни.