– Русские вожди, цари, президенты, – пояснял Макс Миловидов, – это примеры патологий, меньшие из которых – людоедство и сыноубийство. Все русские династии начинались с умерщвления несовершеннолетних. В опочивальнях русских цариц всегда пахло навозом и псиной, запахи, которые заносили конюхи и псари. Всем русским в детстве читают сказку «Колобок», после чего русские всю жизнь обманывают своих благодетелей. Возмездие настигает Колобка, когда ему кажется, что он избранник судьбы. Убитому Колобку посмертно присуждается звание Героя России и устраиваются государственные похороны, при которых часть погребальных венков разворовывается.

Ольге хотелось убежать. Но ее словно опоили зельем. Лицо Макса Миловидова меняло цвет. Становилось мертвенно-синим, и на нем проступали черепные кости. Белело, словно его посыпали мукой, и на бескровной белизне жутко краснели губы. Его обожали, к нему стремились, он был повелитель, за ним готовы были идти, мстить этой ненавистной земле, этому отвратительному народу.

– Что вы скажете о матушке православной церкви? Когда-то вы пели в церковном хоре?

– Православие – это учение о финансовых операциях, при которых Церковь по сниженным ценам продает народу его же грехи, побуждая народ грешить все больше и больше, чтобы оборот грехов в народе стимулировал благосостояние Церкви. Каждый священник – это работник обменника, размещенного в алтаре, куда вход истинно верующим запрещен. Церковный хор поет женскими голосами, хотя состоит из безбородых мужчин. Церковные ходы, в которых принимают участие первые лица государства, есть легализованные гей-парады, при свечах и хоругвях.

Зал хохотал. Красавчик блогер и его друг, режиссер с крашеными волосами, демонстративно крестились, упали на колени. Ольга встала, но партийный активист Федор Кальян безумно подбежал к ней, усадил на место, повторяя: «Гениально! Это вам не колибри! Это священная пуля!»

– Но вы не станете отрицать, Макс, значение русской литературы? Россия дала миру много великих писателей, – Джон Лодейников мнимо негодовал, оставляя за собой право хоть в чем-то усомниться.

Отвечавший был невозмутим и холоден.

– Генетическая экспертиза останков Пушкина обнаружила у поэта ген павиана, зараженного СПИДом, болотной пиявки и цветной капусты. Генетическая экспертиза останков Достоевского выявила ген морской свинки, мухомора и Папы Римского Пия Шестнадцатого. В генетической копилке Бунина нашли ген возбудителя малярии, волчьей ягоды и неизвестной птицы, получившей название «Ласточка русской весны».

– Дорогой Макс, наш вечер подходит к концу. Может, я забыл о чем-нибудь вас спросить? Может, вы хотите что-то добавить? – Джон Лодейников торжествовал, вечер удался на славу. Макс Миловидов в своих заключительных утверждениях был афористичен и краток.

– Советский период русской истории – это сыпь, выступившая на теле покойника. Современный период – это покойник, соскребающий с себя сыпь. Современная русская элита, воруя, спасает национальные богатства от будущего разграбления. Все, что уцелеет от нынешнего периода русской истории, – это то, что удалось украсть русской элите. Русский мат – это перевод на татаро-монгольский язык слов патриотической песни: «Я люблю тебя Россия, дорогая моя Русь». Крым – это краденый кошелек, который придется вернуть. Донбасс – это колония строгого режима, которая добилась государственного суверенитета. Победа – это мясной фарш с признаками величия.

В первый раз за весь вечер Макс Миловидов улыбнулся, и лицо его стало похоже на улыбающуюся посмертную маску. Раздался страшный вопль, бессловесный и дикий. Сидевший за дальним столиком гость, тот, что приехал из провинции на встречу со своим кумиром, пожилой, с орденскими колодками на пиджаке, вскочил, потянул к сцене сжатые кулаки, а потом рухнул, и изо рта у него хлынула кровь. Все кинулись его поднимать. Ольга метнулась к гардеробу, схватила шубу и выбежала на улицу.

В машине, выезжая с парковки, Ольга едва не врезалась в другую, въезжавшую машину. Патриаршии пруды с нарядными ресторанчиками, уютными кафе, оранжевыми, как апельсины, фонарями казались затуманенными мглой. Садовое кольцо в вихрях автомобилей было тусклым, словно в воздухе висела серая дымка. Москва была покрыта прозрачной копотью, как стекло, сквозь которое наблюдают затмение. Что-то горело, тлело, чадило. Шло испепеление, распад, задымление. В этом смертоносном тумане, не замечая его, мчались машины, торопились люди, мерцали елки, переливались витрины. И никто не ведал, что Москва доживает последние минуты. Дунет ветер, и огромный пожар вспыхнет и сожжет ее дотла.

Ольга вела машину, стараясь вырваться из ядовитой мглы, найти улицу, переулок, свободные от гари. Каретный Ряд с бриллиантовыми вывесками «Эрмитажа», казалось, вот-вот загорится. Страстной бульвар с белокаменным дворцом и заснеженными деревьями был замутнен падающим пеплом. Трубная площадь с каруселью машин была накрыта тенью, фары едва светили в серой пурге.

Москва была обречена на сожжение, в ней больше не оставалось праведников, от нее отвернулся Бог.

Ольга вдруг заметила, что от Трубной, вверх, бульвар был свободен от мглы. Снег за чугунной решеткой был чист, монастырский крест золотился, хвостовые огни впереди идущих машин краснели, сочные, как рубины.

Ольга взлетела к Мясницкой, но та тонула в клубах, Центральный почтамт дымился, вся улица, где находился китайский дом с драконами и каменный лев перед аркой, – все было окутано мутью.

Ольга скользнула сквозь пепел, впереди опять было ясно. На Чистых прудах вокруг елки кружили конькобежцы, на сталинском доме, освещенные прожектором, высились скульптуры сталеваров, ученых, колхозниц, и на их головы были нахлобучены папахи снега. Дальше все опять погружалось в туман. Но узкий переулок, выходивший на бульвар, был свободен, и Ольга вильнула туда.

Ей казалось, что в этой туманной гари остаются узкие прогалы, еще не подверженные тлению, сохраняются незадымленные проулки и улочки, и кто-то невидимый указывает ей путь, направляет в эти улочки. Она повиновалась неслышным указаниям, следовала за незримой путеводной звездой. Блуждала в каменных теснинах, ускользая от тлетворного дыма.

Ее вывело на Кремлевскую набережную. Кремль был занавешен дымной кисеей, грязно-коричневый, с тусклыми звездами. Но река была озарена, по ней среди льдин пробиралась баржа, и на мачте чудесно горели красный и зеленый огни.

Поводырь, который, казалось, бежал перед машиной, указывая путь, обвел ее вокруг Кремля, мимо Пашкова дома, Манежа – все тонуло в клубах. Но Тверская, как ослепительная река, хлынула ей навстречу своим великолепием, ночной роскошью, огненными водопадами.

Елка была похожа на императрицу, в кринолине, усыпанную бриллиантами, в зеленых и голубых шелках. Витрины горели, как золотые слитки. Центральный телеграф казался розовым ледяным дворцом в бегущих огнях, с голубым оком, которое вращалось в серебряной глазнице.

Ольга мчалась по Тверской, испытывая внезапное ликование, освобождение от бредовых наваждений. Пушкинская площадь дохнула волшебством, восхитительными ожиданиями и предчувствиями. Памятник в аметистовых лучах казался темно-серебряным. По фасаду «Известий» бежали драгоценные письмена, словно кто-то быстрой иглой вышивал чудесный орнамент. Угловой сталинский дом был невесомый, парил, держался в воздухе на пылающих лучах.