— Всё верно.

— А ты теперь в Москве, что ль, Миша?

— В Москве, папань.

Дядя Коля отозвался от тарелки и ткнул в сторону Колокольного ложкой.

— Эт он меня в войну так повадился называть-то! А я и привык — папаня да папаня! Ишь, помнит!

— Мои все в первый год блокады умерли, — сказал Колокольный. — И мать, и отец. Никто уезжать не хотел.

— Почему? — зачем-то спросил Сергей Ильич.

Колокольный мельком на него глянул:

— Из чувства долга, по всей видимости. Моя мать уже совсем была слаба, а я как раз пришёл. А я мог, понимаете! Мог отправить. А она мне говорит: «Куда же я, Миша, поеду. Я дочь тайного советника и всю жизнь здесь прожила! А если силой меня увезёшь, ты мне не сын». И осталась.

— Умерла? — спросил Сергей Ильич.

Колокольный кивнул.

Дядя Коля продолжал с удовольствием хлебать солянку.

— Стой, мужики! — вдруг спохватился он. — Стой, не ешь! Мы ж не выпили ещё!..

Он ловко разлил водку по стопкам, поднял свою высоко и сказал:

— Чтоб войны больше не случилось, — и залпом выпил.

Сергей Ильич и майор тоже выпили.

— Вы вот что мне расскажите, товарищ инженер, — попросил Колокольный, принимаясь за солянку. — Вернее, нет, не так. Вспомните как следует: раньше вы никогда не знали генерала Гицко Афанасия Степановича?

…Началось, подумал Сергей Ильич. Вот и допрос.

Ну, дядя Коля!..

— Я никогда не знал генерала Гицко, — выговорил он очень чётко, словно собеседник был глуховат. — Впервые в жизни я увидел его на нашем заводе. Он пришёл в первый отдел начальником.

— Вы не распаляйтесь, — попросил Колокольный. — Мы с папаней разобраться хотим. Понять, в чём тут дело. Для чего начальник первого отдела копает под толкового инженера. Сейчас, слава богу, не тридцать седьмой год.

Сергей Ильич усмехнулся и разлил ещё по стопке водки.

— Должно быть, рожа моя ему не нравится.

— Э, нет. Непохоже. Он ведь, как папаня говорит, целую кампанию против вас развернул. Значит, ему это нужно. До его прихода вы работали спокойно, хотя наверняка кадровики вас проверяли.

Сергей Ильич ткнул на стол стопку, которую собирался выпить, из неё выплеснулась водка.

— Я ничего не скрываю, — глядя Колокольному в лицо, отчеканил он. — Потому что скрывать нечего. На оккупированной территории не был, в плен не сдавался. Из семьи служащих.

— Повезло вам, — заметил Колокольный. — А вот у меня дед тайным советником был. А прадед священником.

— Ишь ты, — удивился дядя Коля. — То-то я думаю, внешность у тебя поповская, и обхождение тоже!..

— А ваши родственники? Родители? Братья, сёстры? Жена?

— Жены нет. А что родственники?

— Они Гицко не знают?..

Сергей Ильич всё-таки выпил водки — один, не стал никого дожидаться.

— У меня никого нет, — признался он. — Все на войне остались. Отец в артиллерии служил, брат лётчиком. Брата в сорок первом убили, а отца в сорок четвёртом, в Восточной Пруссии. Мать умерла в сорок пятом, до Победы немного не дожила, две недели.

Колокольный тоже выпил и задумчиво крутил в руке стопку. Пальцы у него были тонкие, длинные — красивые.

— И впрямь непонятно, — проговорил он задумчиво. — К вам и подобраться сложно! Что вам можно припаять, если родственников никаких давно в живых нет, а воевать вы по возрасту не могли?

— Дак и я об этом, Мишаня, — встрял дядя Коля. — Ты моё чутьё знаешь, оно меня сроду не подводило.

— Это точно, папань. Не подводило.

— Чегой-то ты, Мишаня, недоговариваешь.

Колокольный засмеялся.

— И тут ты прав! Ну, прямо ведун, одно слово! Закажем горячего, и растолкую. Кто чего будет? Я котлету киевскую, уж больно они тут хороши.

— Давай и мне каклетку, Мишаня, зубы-то самые что ни на есть последние остались!

Сергей Ильич из принципиальных соображений заказал бифштекс, хотя ему тоже хотелось котлету. Их носили мимо, они были здоровенные, поджаристые, масло сочилось из пышного нутра золотистой струйкой — должно быть, вкусна котлета!..

— Когда папаня попросил помочь, я стал наводить справки, — заговорил Колокольный, как только официант отошёл. — Но с другого конца.

— С какого же такого конца? — не удержался Сергей Ильич.

— Не о вас, товарищ инженер, а как раз наоборот — о генерале Гицко. И всё вроде там ясно, понятно и чистенько, но…

— Чего, Мишаня?

— В конце сорок первого года он словно куда-то пропадает. Ну, испаряется. Был генерал Гицко, и нету.

— Дак он и до войны генералом был?

— Кадровый. Всю жизнь при штабах.

— Воевал?

Мишаня покачал головой — нет.

Сергей Ильич почувствовал какой-то озноб — сейчас из-за него, из-за его дамской чувствительности и неправильной реакции на критику честного человека, генерала, служаку, под землю закопают, в грязи вываляют, со службы вытурят!

— Послушайте, это же не преступление! Что тут такого?! У нас в стране многие не воевали, в тылу ковали победу!

Колокольный на этот раз покивал:

— Вот я никак не могу понять, где именно он в сорок первом ковал победу.

— А это важно?

— В нашем деле всё важно, — сказал Колокольный буднично. — Да не сверкайте вы на меня глазами, товарищ инженер. Я людей не ем.

Сергей Ильич отвернулся и забарабанил пальцами по скатерти.

— И в расстрельные списки никого не совал, — продолжал майор. — Ссылать ссылал, в основном чтоб от расстрела спасти. В лагере искать никто не станет, правильно?

Тут вдруг Сергей Ильич обрадовался и возликовал:

— А может, этот самый Гицко как раз в лагере был? Может, его тоже кто-то… сослал?

— Не был он осуждён, я всё проверил. Но история ваша, товарищ инженер, точь-в-точь повторяет прошлогоднюю.

— Что это значит, Мишаня?

— В прошлом году генерал Гицко взъелся на одного ответственного товарища. Да и как взъелся! Со всех сторон его обложил, столько бумаг настрочил, таких людей к делу привлёк. И вот тоже вопросец: что ему этот ответственный товарищ? Вместе они никогда не служили, вроде бы и знакомы не были, стало быть, не враждовали. А Гицко его в могилу свёл.

— Как?!

— Этот самый директор завода защищался, как мог. И по партийной линии, и по нашей. А доносов на него за войну много понаписали, он завод свой на пустом месте из ничего собрал, вот из силы духа да из жил человеческих. Тогда по-другому и нельзя было, и вроде это всё понимают, но директора всё же теснить стали, прижимать. А он, как видно, своё честное имя берёг. Ну, и дочку. Дочка у него осталась. Боялся, видно, что затаскают. Вот он у себя в кабинете среди бела дня после совещания один остался и порошков каких-то выпил, а он сердечник, и супруга у него военврачом служила, видно, знал он, нужно выпить. И помер. Дела никакого мы не заводили. Тамошний секретарь райкома всё сразу понял, звонил, приезжал к нам, просил не заводить. Мы и не стали. Из-за девочки, дочки.