Надинька редко её играла.

Доктор замер.

Всё население квартиры затаило дыхание. Марк остановился посреди коридора. Бабуся на кухне бросила примус и окаменела, словно истукан. Федот воткнул шило в подошву сапога, который чинил, и вздохнул изо всех сил. И даже братья Колпаковы, Витька, Юрка и Шурка, в комнате у Фейги перестали малевать плакат, задрали головы и стали слушать, время от времени шмыгая носами, а сама Фейга прослезилась.

Надинька взяла последний аккорд, словно поставила точку. Посидела, глядя на клавиши, а потом спросила:

— Доктор, вы подслушивали?

Яков Михайлович показался в дверях своей комнаты, вид у него был смущённый.

— Ну, разумеется.

— И что вы думаете?

— Марк влюблён, Надинька. Это так объяснимо в вашем возрасте.

— Я не об этом, — нетерпеливо перебила она. — Неужели можно взять и… разлюбить? Ведь Марк говорил именно так! Что должно случиться, чтобы вот так раз — и любовь ушла? И как после этого жить?

Надинька повернулась и посмотрела на доктора.

— Вы смогли бы разлюбить человека? Потому что он оказался каким-то не таким, как вы его себе представляли? Или заболел? Или совершил ошибку?

— Ошибки бывают разные, Надинька. И непростительные тоже.

— Ну, какие, какие? Я не хочу никаких ошибок, я хочу, чтобы всё было ясно, светло и навсегда! Чтобы как в берёзовой роще, которая у нас на горке, помните? Такая светлая просторная дорога, а вокруг белые стволы, и трава, и цветы! Неужели вы не понимаете?

— В жизни не всегда бывает лето и берёзовая роща, Надинька. Бывает зима и… Владимирский тракт.

— Ну и пусть зима, пусть тракт! Но ведь вдвоём всё равно легче, Яков Михайлович!

— Вдвоём страшнее, — сказал доктор очень серьёзно. — Ведь отвечать придётся не только за себя. И беспокоиться не только о себе. Одному проще. Одному ничего не нужно. А когда есть второй, всегда… тревожно. Придётся многое прощать, ждать, уговаривать себя. Без этого не бывает жизни. Как ты думаешь, что чувствовал твой отец, когда Любочку призвали в армию? И не в тыловой госпиталь, а в санитарный эшелон, считай, на передовую. А Зина, моя жена? Что она пережила, когда меня… забрали? Уже после войны, в сорок шестом! Нам тогда казалось, всё позади, мы преодолели самое страшное, но оказалось, не всё. Не заплатили сполна.

— Я её совсем не помню, — пробормотала Надинька.

— Она… умерла в том же сорок шестом. Её совсем затравили на службе после моего ареста. Она служила в Институте микробиологии. Закрыли тему исследований, в последнюю минуту рассыпали набор её статьи. Она пришла домой, легла на диван и скончалась. Я узнал, только когда вышел на поселение. А ты говоришь, цветы и травы…

— Но ведь самое ужасное правда позади, Яков Михайлович, — Надинька умоляюще посмотрела на доктора, ей очень нужно было, чтобы он подтвердил. — Такой страшной войны больше никогда не будет, и таких ужасных ошибок и перегибов тоже!.. Вы согласны?..

— Я точно знаю, что любовь есть, вот с чем я согласен, — сказал доктор. — Она не выдумана русскими писателями-классиками. А уж как вы с ней обойдётесь, зависит только от вас и ваших усилий.

— Я завтра познакомлю вас с Серёжей, — пообещала Надинька скорее себе, чем доктору. — И вы увидите, какой он хороший, прекрасный человек!..

Ночью она не сомкнула глаз и точно знала, что Агаша тоже не спит. И слышала, как доктор ворочается за стеной на неудобном кабинетном диване, скрипели пружины.

Надинька лежала, закинув локоть за голову, и думала о том, как всё будет. Она обещала себе, что никогда не разлюбит Серёжу, что станет во всём ему помогать, никогда не струсит и не спасует перед любой бедой.

И будет светлая дорога в берёзовой роще, а не Владимирский тракт!

Утром в квартире было непривычно тихо, даже радио в комнате у Ващуков не трубило маршей и не призывало граждан на гимнастику.

Надинька первой промчалась в ванную, облилась ледяной водой, от которой, как обычно, сбилось дыхание и потемнело в глазах.

С Серёжей они договорились встретиться у ЗАГСа в одиннадцать часов, он обещал быть со своим другом, а Надинька с Миррой — свидетелями.

До половины одиннадцатого, когда уже прилично будет пойти, нужно было как-то дожить.

По случаю большого праздника Агаша приготовила кофе — Серёжа с оказией прислал из Ленинграда несколько банок сгущённого кофе с молоком. После того как он сделал ей предложение, Надинька стала принимать гостинцы, хотя от денежных переводов по-прежнему отказывалась наотрез.

Надинька выпила кофе и съела большой кусок хлеба с маслом — немыслимое баловство. Агаша хлопотала над новым платьем и время от времени утирала глаза.

Доктор у себя в комнате похаживал из угла в угол, слышались его шаги, ботинки поскрипывали.

— Что-то у нас так тихо сегодня? — наконец удивилась Надинька. — Словно никого нет.

— А может, никого и нет, — поспешно отозвалась Агаша. — День нынче выходной, погода шепчет, вот и разошлись кто куда.

— Агашенька, мы после записи тоже погуляем, ладно? Ты сразу нас не жди.

— Здрасте-пожалуйста! А когда ж вас ждать? К ночи, что ли?

— Ну, нет же, ну почему к ночи! Мы погуляем с… Серёжей. Ты не волнуйся, с нами ещё Мирра и Серёжин друг с завода, свидетели. А потом сразу приедем. Ты, главное, ничего не выдумывай, ладно? Никаких пирогов и наливок!

— Как можно, — пробормотала Агаша, соображая, когда же ей в таком случае сажать в печку каравай.

— Доктор, — позвала Надинька во весь голос. — Что вы там ходите, как тигр в клетке? Почему вы не идёте пить кофе?

Доктор возник в дверях.

— Я бы предпочел всё же проводить тебя к жениху, Надинька, — выговорил он, глядя на неё через очки и слегка закидывая голову. — В этом нет ничего особенного! Так положено.

— Господи, и вы тоже! Когда и кем положено?! Это просто мещанские предрассудки! Ещё придумайте, что мы должны в церкви обвенчаться!

— Ты с этим не шути, — строго перебила Агаша. — Нехорошо.

— Это же просто формальность, — горячо продолжала девушка. — Мы запишемся, погуляем, придём сюда, я вас всех познакомлю, вы перестанете беспокоиться. Как хорошо!

— Я твои перчатки кружевные вчера постирала и погладила. Там на пальце дырка. Я зашила. Где ты умудрилась зацепиться-то?

— По-моему, в институте, Агаша. Спасибо тебе.

Они болтали, и обе всё больше нервничали.

Наконец стало ясно, что пора.

— Пора, — сказал и Яков Михайлович, вынув из карманчика свой знаменитый хронометр с репетицией. Часы прозвонили волшебную мелодию. — Я спущусь и подожду тебя внизу.

— Не нужно меня провожать!