Пьяная женщина ответила так, как должна была ответить пьяная женщина:

— Ты этого хочешь?

— Я хочу остаться.

— Я тоже хочу, чтоб ты остался.

И он остался.

Вот и все.

Это была сумасшедшая ночь.

Это были сумасшедшие люди. И задремали они только перед рассветом.

Проснулась я от постороннего шума. На кухне текла вода. Не сразу сообразила, что происходит. Посмотрела на часы — девять утра. В такую рань в моей квартире сроду ничего не течет. Тогда откуда вода?

Повернула голову — Тулузов блистательно отсутствовал. Теперь понятно, что означает шум воды — скорое появление на столе вкусного и питательного завтрака. Это хорошо.

Я накинула халатик, нашарила ногой тапочки и побрела на кухню. Андрей, свежевыбритый, благоухающий, расставлял на столе посуду.

— Привет, — буркнула я.

— Доброе утро, — улыбнулся Тулузов. — Выспалась? Иди приводи себя в порядок, а я здесь и один управлюсь.

Татьяна Александровна молча развернулась на сто восемьдесят градусов и зашлепала в ванную.

Дернуло этого Семеныча подняться в такую рань. Спал бы себе и спал. Нет, завтрак, ежели не самой его готовить, это, конечно, замечательно… Но лучше бы он был чуточку позже.

В ванной — вот-те на! — на полочке у зеркала — тулузовский бритвенный станок, помазок. И зубная щетка лежит. Ну, хитер господин модельер. Говорил вчера — просто так заехал, на пару минут…

Умываться совсем не хотелось. Открыла холодную воду, постояла, подумала… намочила руку, провела пальцем по носу, протерла глаза. Достаточно.

— Танюша, у меня все готово!

— Угу.

Краситься не буду — лень. И переодеваться тоже. Я и в халате неплохо выгляжу.

И вообще — я молодая, красивая, обаятельная женщина… Сонная и скучная.

Вернулась на кухню. Стол накрыт красиво. Оказывается, господин Тулузов разбирается не только в вопросах моды.

— Прошу!

Меня усадили за стол, налили мне кофе, подставили вазочку с печеньем и большую плоскую тарелку с бутербродами.

— Приятного аппетита.

— Спасибо. А сам что же?

— Одну минуточку.

Педантичный Андрей сначала выключил за мной свет в ванной и только потом подсел к столу.

— Не люблю педантов. И мелочных тоже не люблю, — хмуро прокомментировала я, уплетая за обе щеки бутерброд с сыром.

— Учту на будущее, — Тулузов усмехнулся.

А после завтрака Танечку на руках отнесли на диван, накрыли пледом и рассказали пару свежих анекдотов.

Педант был прощен. Спать расхотелось.

— А не съездить ли нам, если уж ты поднял меня в такую рань, в гости к очередному подозреваемому?

— Я тоже в числе «очередных»?

— Разумеется.

— В таком случае, с нетерпением жду вашего визита, сударыня, — Андрей улыбнулся.

А не пора ли вам на работу отправляться, мил человек? Вы уже достаточно долго имеете честь находиться в Танечкиной квартире, самое время сказать «до свидания».

Мы условились, что вечером Тулузов за мной заедет и отвезет куда-нибудь поужинать. После чего милейший модельер нежно поцеловал меня в щечку и наконец-то отбыл в известном направлении.

До чего же приятно остаться одной! Даже если мужчина после бессонной, плодотворной ночи встает ни свет ни заря, дабы приготовить завтрак, выключает за тобой свет в ванной, носит на руках и всячески «облизывает».

Однако хватит нежиться. Вам, Татьяна Александровна, давно уже нужно делать дела и работать работу. Ну же, ленивица, вперед!

* * *

Внизу, возле подъезда, сидел на лавочке Венчик — знакомый бомж, любитель находить трупы на мусорках. Вообще-то у Венчика есть имя — Вениамин Георгиевич Аясов, но об этом мало кто помнит. Чаще всего человека называют Аяксом. Или Венчиком — кому как нравится.

Так вот, этот бомж — борец за справедливость, Пинкертон-любитель — сидел на лавочке у моего дома. Судя по виду, был не в лучшем настроении — мрачнее мрачного.

— Привет! Чем могу быть полезна?

— С утра не похмелялся, — буркнул мой давно не бритый приятель, буравя взглядом асфальт.

Мне ничего не оставалось, как только одолжить — без отдачи, естественно, — Аяксу сумму на бутылку. Тот сразу повеселел. Даже руки трястись перестали.

— Так тебя отсутствие финансов ко мне привело?

— Привела меня к тебе, Татьяна, одна история.

Начало многообещающее. «Одна история», похоже, требует времени; нужно где-нибудь «осесть». Я пригласила Венчика в кафе за углом, а он меня в забегаловку через два квартала. Остановили выбор на последней: Аяксу там «слободней».

Выбрали столик почище, Венчик, сама непосредственность, заказал по кружке пива. Пояснил лаконично:

— Долго сидеть будем.

Я готова.

— Ну, начинай.

Начал Аясов издалека:

— С этой историей мне бы не к тебе идти, а в милицию… Но с милицией, сама знаешь, я без крайней надобности не общаюсь. А ты, как мне известно, такие истории любишь. Всякие, знаешь…

Ежели не перебить, он так и будет ходить вокруг да около.

— В чем же все-таки дело, многоуважаемый Вениамин Георгиевич?

«Многоуважаемый» Аяксу польстил. Да и по имени-отчеству бомжа мало кто называет. Аж приосанился. Возгордился.

— А дело вот в чем.

Ну, наконец.

Венчик прокашлялся.

— По своим, сама знаешь, каким, делам мы, понятное дело, шляемся по всему городу… Ну, захаживаем и на кладбище… хм… усопших поминаем. Дело-то, известно, простое: увидишь, где хоронят, значит, покойничка-то, подойдешь как бы ненароком и крутишься на глазах у горемычных родственников. Тебя со временем, понятное дело, приметят. Закапывать-то нельзя помогать: чего доброго, по шее накостыляют те, кто нанимался-то. А так — нам и забот меньше — посочувствуешь там ненароком, в глаза залезешь, кому надо…

Понесло мужика.

— Ну, и что дальше?

Венчик обиделся:

— Перебивать, это, будешь — совсем заткнусь. Буду пиво пить молча. За твой счет.

Напугал.

Он еще раз прокашлялся.

— Ох, простуда за глотку схватила — не отпускает никак. Сил нет… водку холодную хлестать. А теплую-то ее, это, и не выпьешь ить. Не полезет ить — гадость какая. Теплая водка — она, знаешь как…

Я взвыла.

Подействовало.

— В общем, как закопают, это, усопшего-то, начинают всех присутствующих угощать. Ну, понятное дело, и нам, безродным, перепадает. Ну вот, в общем, таким, значит, образом перепала мне бутылка водки с содержимым на треть бутылки. Отошел я, значит, в сторонку и только хотел выпить за царствие небесное усопшего, земля ему пухом, как вдруг вижу: крадется среди могилок, значит, кореш мой…