— Разве от сладкого не умирают? — тихо спросила Ева. Наташа замерла, она успела надкусить шоколадку и теперь боялась ее жевать.

— Почему это? — Пушкин стоял над тортом с ножом, не зная, с какой стороны подступиться к такой красоте. — Сладкое жизнь продлевает. Особенно таким худым, как я. Меня надо вообще одними тортами кормить.

— А слабо съесть целый торт? — зло предложила Ева. — У нас в классе парни на спор торты ели.

— И что? — во взгляде Пушкина появилось сомнение.

— Все пока живы. Но один выиграл. И ему как приз еще торт дали.

— Да?

— Пойду я руки помою. А ты пока режь, — грубо приказал Александр Николаевич.

— Он зачем пришел? — шепотом спросила Ева, как только папа Антона скрылся за дверью.

— На тебя посмотреть.

Наташа не выдержала и закашлялась, губы окрасились в шоколадный цвет.

— Что он от тебя хочет?

— Работку одну подкинул, программку написать. Я и Тоху подключил.

Ее обманывали. От начала до конца. Черт! Сжала в кулаке жука. Это тоже был обман. Весь этот стимпанк с его относительностью, когда что-то больше или равно. Вы уж определитесь, ученые, равно или больше!

— Ну, что? — хлопнул в ладоши Александр Николаевич, заходя на кухню. — Почаевничаем?

Она вскочила, чуть не опрокинув табуретку. Старательно обошла Александра Николаевича. Пробежала через коридор, мимо прихожей, зашла в маленькую комнату. На ручке дверцы висит ружье. Его заметно обновили. Появилась еще одна ручка снизу, по стволу пролегла россыпь шестеренок, повисли две цепочки — оловянная и медная.

— А Стив, знаешь, какую бандуру наваял! — тут же вырос у нее за спиной Пушкин. — Взял у брательника разбитую бас-гитару и прикрутил к ней всякого-разного, канты в железо забрал. Вещь! Показать фотку?

Он вытянул из кармана сотовый.

— Помоги мне, — Ева резко повернулась к Пушкину, отмахиваясь от его телефона. Стив, Стив… Что ей Стив?

— В чем?

— Отец Антона — он все время от меня чего-то хочет. То Антону помочь, то мне помощь предлагает. А мне ничего не нужно!

— Так это хорошо, когда предлагают. Он дельный мужик, с Тохой тебя помирит. И с деньгами у него все отлично. Погуляешь на чужие.

— С Тохой я сама разберусь. Это же ты дал ему мой телефон? Вот теперь давай, действуй.

— Ой, да подумаешь. Он бы у Тохи взял. Да не бери в голову! — Пушкин попробовал приобнять Еву, но она резко сбросила его руку.

— Помоги!

— Что мне теперь, жениться на тебе, что ли?

Пушкин смотрел на Еву и выглядел, как весьма довольный жизнью человек.

Ева молчала. Пушкин отлично понимал, чего она хочет. Пушкин улыбался, улыбался, а потом перестал улыбаться, скривил кислую рожу.

— Что ты напридумываешь! Нужна ты кому. И вообще, от этого не умирают.

— А от чего умирают? От теории относительности?

— Это ваши дела, — окончательно сбросил с себя налет веселости Пушкин и стал настоящим. — Сами разбирайтесь. Что я могу сделать?

— Поговори с ним.

— Был у нас парнишка, который все в чужие дела лез. Так однажды по весне за гаражом оттаял.

Ева дернулась, потому что хотелось врезать. Сдержалась. Сказать бы ему все, что думает, но тоже промолчала. Что бы ни было сейчас произнесено, что бы ни сделалось, всего будет мало. А главное, все это будет не то.

Медленно пошла обратно в прихожую. Очень медленно, замечая все: соринку на полу, замятый уголок коврика, черную полосу над плинтусом, стертые обои на углу, обтерханную вешалку.

— Сам-то не боишься, что Антону не понравится твоя работа с его отцом?

— А зачем мне ему об этом рассказывать?

— Действительно.

Пушкин перехватил за рукав.

— Ты ведь тоже ему не скажешь, — не попросил, а как будто приказал он.

— Не мне за гаражом оттаивать, — сбросила его руку Ева. — И вообще, жизнь трагична и полна разочарований. В конце все умирают, заметил?

— Да иди ты, — прошептал Пушкин. Но тут взгляд его мгновенно изменился, став елейным.

— Вы уходите? — перед ними возник Александр Николаевич. — А торт? Торт же!

Он перехватил куртку, он хотел помочь, но Ева не дала.

— Пушкин обещал на спор съесть в одну морду, — буркнула она, отворачиваясь к зеркалу. Как же она страшно выглядит. Бледная, кончик носа покраснел, глаза воспаленные. Пушкин за это ответит. — Остальным не хватит.

Она ушла, оставив розу и выложив на подзеркальник наушники. Как она теперь жить будет — и старых нет, и новые не купить? Перекинет новый диск на плеер, а слушать через что? Как спрятаться от всего этого? Как укрыться? Не станешь же вечно в летных очках ходить.

И тут Еве показалось, что у нее слегка поехала крыша, потому что она услышала «Коппелиуса» без наушников и плеера. Взвился кларнет. Сунула руку в сумку, доставая диск. Вот он, лежит в коробочке, название композиции… здесь как-то неразборчиво.

Неприятное подрагивание в кармане — к звонку присоединилась вибрация. Телефон. Снова новый звонок. Отец.

— Ева! Мама сказала, что ты еще не дома. О чем ты вообще думаешь?

— Папа! — Ярость проснулась внезапно. — А можно меня не контролировать? Я уже большая! Сама решаю, когда и куда идти.

Дала отбой и тут же пожалела. Что это она вдруг сорвалась? Это все Александр Николаевич со своими разговорами. Все Пушкин со своим нежеланием помогать. Наташа с молчанием. Ева заплакала. Несправедливо!

— Привет! Опять тебя обидели?

Она кивнула — сил говорить не было, только плакать. Истерика клокотала в горле. Будущие педагоги сидели на низком бордюрчике, стояли и просто смотрели. Выбеленная челка Петра Павловича светлела в сумерках.

— Домой?

Она мотнула головой, а потом, не сдержавшись, судорожно вздохнула.

— Пойдем.

Ева настолько устала, что ей уже было все равно. Ну, пускай проводит.

Несколько шагов они провели в молчании, а потом Петр Павлович тихо сказал:

— К завтрашнему дню пройдет.

Ева снова замотала головой, чувствуя, как слезы выступают на глазах.

— Пройдет, — грустно повторил Петр Павлович. — Куда денется? Ночь переспишь, и станет легче. А скоро вообще забудется. Чего убиваться, если через неделю и вспоминать будет нечего.

Судорога отпустила, и Ева с сожалением поняла, что истерика ушла. Осталась тяжесть где-то глубоко-глубоко. Если не обращать внимания, то и незаметно.

— Знаешь, Ладошина, у меня к тебе будет просьба.