Уильям Чалонер умел распознать золотую жилу. Настоящая медицинская экспертиза была дорога, редка и часто неэффективна, в то время как страх болезни подпитывал легион народных целителей, жуликов, ушлых коробейников от медицины, мошенников, втирающихся в доверие. Согласно биографу Чалонера, чтобы "удовлетворить имеющееся у него зудящее желание стать экстравагантным", он нашел "компаньона, отнюдь не лучшего, чем он сам, который согласился вместе с ним стать пророком ночного горшка, или врачом-шарлатаном".

Ключ к успеху шарлатана лежит в его способности убеждать отчаявшихся, и тут молодой человек из Бирмингема проявил дар, который будет способствовать всем его последующим затеям. Его биограф морально осуждает Чалонера, но все же отдает ему должное: "Чалонер, обладая невероятно большим запасом наглости и замечательно ловко подвешенным языком (самые необходимые ингредиенты в таком предприятии), решил, что он будет играть роль доктора-хозяина, а его товарищ — изображать его слугу".[113]

Чалонер был звездой в этой роли — он так умел умасливать, подлизываться и повелевать, что публика подчинялась его воле, принимая его за человека необычайного опыта и мудрости. Его "слуга", должно быть, столь же успешно вытягивал деньги из жертв, поскольку вскоре Чалонер смог арендовать дом на свои доходы. Он женился и произвел на свет нескольких детей (хотя неизвестно, сколько выжило, если таковые вообще имеются). С годами он расширил свой репертуар от шарлатанских медицинских советов до своего рода предсказаний, "делая вид, что предсказывает девицам их суженых, обнаруживая украденное добро[114] и тому подобное".

Последнее стало причиной его провала. Для успешного возвращения украденной собственности требовался один очевидный трюк: в первую очередь нужно было украсть ее самому. Но для этого был необходим квалифицированный и осторожный исполнитель, который постоянно занимался бы такими кражами. Несколько лет спустя Джонатан Уайльд установил контроль над преступным миром Лондона, организовав обе стороны преступного предприятия в масштабе всего города. Он избегал непосредственного участия в грабежах, которыми закулисно руководил, зато получал прибыль, когда возвращал украденное или выступал в роли "ловца воров", предавая тех, кто грабил вне очереди, конкурировал с ним или просто начинал представлять угрозу его свободе.

Уайльду удавалось соблюдать баланс,[115] и целых пятнадцать лет он хозяйничал на границе между респектабельным Лондоном и его низами. Чалонер, менее осторожный, попался. Примерно в 1690 году его имя всплыло в связи с подозрением в воровстве. Он скрывался и в конце концов осел в трущобах Хаттон-Гарден, никому не известный, разорившийся — у него осталась лишь "какая-то старая каморка, чтобы дать отдых своей плоти".[116]

Отчаяние привело Уильяма Чалонера к последнему эпизоду его ученичества. В каморке на Хаттон-Гарден он встретил "япончика". Сначала так называли тех, кто лакировал или полировал поверхности, имитируя изящные лакированные изделия японской работы, наводнившие Европу в предыдущем столетии. Затем значение этого слова расширилось и стало включать в себя любое подновление с помощью нанесения твердого или непрозрачного покрытия. Сосед Чалонера специализировался на закрашивании старой одежды — краска придавала ей приличный вид, если не слишком присматриваться. Делом этого бедного человека была продажа старой одежды неимущим, но Чалонер заплатил ему, чтобы тот обучил его ремеслу. Затем, как сам Исаак Ньютон отметил в первой записи в его досье, Чалонер стал торговцем "изношенной одеждой, подновленной красителем".[117]

Позднее Ньютон отмечал, что, если бы Чалонер остался доволен этим скромным положением, он, возможно, избежал бы дальнейших бед. Но заработать на кусок хлеба — этого Чалонеру всегда было мало, и он приступил к освоению нового ремесла, имея в виду определенную цель. Золочение, искусство покрытия поверхностей тонким однородным слоем, — навык, который можно применить не только к коже или ткани. Это ремесло, своего рода архетип обмана, имело глубокие корни. В написанной почти столетием ранее "Зимней сказке" Шекспира Леонт, охваченный бредом ревности, высказывает подозрения, что его любимый сын — бастард, несмотря на то что мальчик похож на него, или, скорее: "…так женщины толкуют. / Болтают зря… Но будь они фальшивей / Дешевой черной краски…"[118] (Перевод Т. Щепкиной-Куперник).

Окраска одежды была тяжелой работой с небольшим доходом. Другое дело — металл. Вот где можно было сделать деньги. Хотя нет никаких свидетельств о том, что у Чалонера был отчетливый план стать фальшивомонетчиком, последовательность его действий заставляет думать, что он размышлял о такой возможности, вероятно, и до того, как чрезмерное рвение в розыске украденного добра довело его до беды. Без сомнения, он быстро пристрастился к новому занятию, применяя недавно освоенную технику к серебрению монет, посредством чего "как он думал, можно подделывать гинеи, пистоли [французские монеты] и проч., которые, будучи хорошо позолоченными и окантованными, могли бы иметь хождение по всему королевству".

Дополнительный довод в пользу того, что это было запланированное предприятие, а не авантюра, — выбор времени. Он понял, что пора действовать, в тот самый момент, когда у Англии в буквальном смысле стали кончаться деньги. Это был закон Грэшема в действии — плохие деньги вытесняли хорошие. Кризис стимулировала особенность чеканки в Англии — тот факт, что в течение почти трех десятилетий в стране в обращении было два типа денег: монеты ручной чеканки, произведенные до 1662 года, и монеты, произведенные после, на машинах, установленных в тот год на Монетном дворе.

Старые деньги, отчеканенные ударами молотка работников Монетного двора, были неодинаковыми и нестойкими к износу. Хуже того, у них были гладкие ободки, а это значило, что любой человек с хорошей парой ножниц и напильником мог отрезать край монеты и затем гладко ее отполировать. Так, откусывая то здесь, то там, можно было накопить огромную груду серебра за счет снижения качества монеты.