Обрезание монеты превратилось в эпидемию в 1690-е годы, вплоть до того что в разгар кризиса "часто случалось так, что именуемое шиллингом в действительности составляло десять, шесть или четыре пенса", писал викторианский историк лорд Маколей. Исследуя состояние валюты, Маколей сообщал: "Трем известным ювелирам было предложено прислать по сто фунтов в серебряной валюте, чтобы взвесить их". Такое количество денег, писал он, "должно было весить приблизительно одну тысячу двести унций. Оказалось, что фактический вес составлял шестьсот двадцать четыре унции". И так обстояло дело по всему королевству: деньги, которые должны были показать на шкале 400 унций, на деле весили 240 унций в Бристоле, 203 в Кембридже, а в конкурирующем Оксфорде — и вовсе 103.[119]

Обрезание монеты не было новшеством: начиная с правления Елизаветы оно наказывалось как государственная измена. С тех пор обрезчиков монет регулярно ловили, судили и приговаривали к смерти в петле или на костре, но это не имело особого действия, особенно во время настоящей эпидемии обрезки монет, случившейся между 1690 и 1696 годами. Как писал Маколей, сообщение о том, что один осужденный обрезчик был в состоянии предложить шесть тысяч фунтов за помилование, "сильно ослабило предполагаемый эффект от зрелища его казни".[120]

Для тех, кто владел более сложными инструментами, путь к богатству был еще быстрее. К 1695 году фальшивые деньги составляли приблизительно десять процентов от стоимости всех монет, находящихся в обращении. Секрет этого успеха крылся в том, что фальшивомонетчики взломали и вторую, куда более неприступную английскую валюту.

Лондон прежде не видел ничего подобного новой машине для штамповки монет, установленной на Монетном дворе в 1662 году. Вездесущий Сэмюель Пипс, тогда секретарь Морского совета, добился персональной экскурсии туда 19 мая 1663 года. В тесных помещениях Монетного двора, прилепившихся к внешней стене лондонского Тауэра, он наблюдал выдающееся зрелище: жар, шум, дым, люди, работающие на грани изнеможения, чтобы не отстать от темпа гигантских машин.

В первом зале, который он посетил, работники Монетного двора поддерживали сильный огонь, подбрасывая древесный уголь под железные котлы, каждый из которых был достаточно большим, чтобы в нем единовременно плавилось до трети тонны серебра. Другие рабочие выливали жидкий металл в песчаные формы, чтобы получить маленькие прямоугольные слитки. Как только слитки охлаждались, в ход шли машины. Рабочие ломали формы и пропускали серебряные блоки через огромные металлопрокатные станки, приводимые в действие лошадьми, которые этажом ниже вращали гигантские оси. Тонкие пластины, полученные в результате, поступали на штамповочный пресс, выбивавший из них круглые диски, которые затем сплющивались винтовым прессом.

Пипс одобрительно отметил, что новые деньги были "более опрятными … чем изготовленные старым способом" и демонстрировали беспрецедентное единообразие. По закону каждый шиллинг должен был содержать точное количество серебра, и этот механический способ превращал символическое обозначение номинала на аверсе — надпись на монете, объявляющую, что "это шиллинг", — в материальное обязательство: "Эта монета достоинством в двенадцать пенсов содержит 88,8 гран серебра".[121]

Следующая на поточной линии машина была ключом к достижению конечной цели Монетного двора и хранилась "в большой тайне", как написал Пипс, которому не разрешили ее увидеть. Это была одна из самых первых машин для чеканки гурта, которая использовалась для изготовления национальной валюты. Работники прокатывали каждую заготовку монеты по паре стальных пластин. Когда работник Монетного двора поворачивал рукоятку, связанную с зазубренным винтом, пластины делали надпись-оттиск на ободке каждой монеты. На монетах большого достоинства это была фраза, которая до сих пор украшает ребро британской монеты в один фунт: decus et tutamen, "украшение и защита". Это было секретное оружие Монетного двора, поскольку окаймленная, или гуртованная, монета не могла быть обрезана без того, чтобы преступник раскрыл себя, испортив гуртованное окаймление.

Заключительный шаг этого процесса, нанесение штампа с соответствующим изображением на стороны монеты, тоже был только что механизирован. Работник Монетного двора, сидящий в яме ниже уровня пола, помещал заготовку в камеру для чеканки. Четыре человека изо всех сил тянули за веревки ручки огромной оси, заставляя ее вращаться и приводить в движение пресс, чтобы сдавить монету с обеих сторон стальными матрицами, производящими более глубокий и резкий отпечаток, чем мог бы сделать человек с молотком. Когда матрицы разжимались, работник, находящийся в яме, удалял только что отчеканенную монету из камеры и заменял ее новой заготовкой.

Работая на полную мощность, команда у пресса могла производить по монете каждые две секунды. Однако даже на несколько более медленных скоростях и с применением всех возможностей, которые давали преимущества механического процесса, машины истощали людей. Всего за пятнадцать минут те, кто вращал ось, выбивались из сил, а работникам, помещавшим заготовки в камеру для чеканки, нередко отрывало пальцы. Парадоксальным образом эта жестокость тоже составляла привлекательную сторону механизации Монетного двора. Если даже обученную команду так изматывало производство новых монет, то потенциальные преступники вряд ли сочли бы возможным их скопировать. Как одобрительно заключил Пипс, новые машины привели к выпуску монет, которые были "более защищены от обрезки или подделывания",[122] чем какие-либо прежние. Больше никакой лондонский злодей не сможет скопировать монеты "без машины, предполагающей такие издержки и издающей такой шум, на которые никакой фальшивомонетчик не отважится".