Оказалось, что у меня аллергия именно на тот тип морфина, который мне выдали. Я бы предпочла узнать об этом по-другому, но врачебное искусство не отличается точностью и предсказуемостью. Мой день рождения – тринадцатый день после Рождества – я провела, склонившись над пластиковым ведром от чистящего средства. Меня то и дело рвало. Эмиль время от времени выносил посудину. Рвотные позывы появлялись ритмично и пунктуально – раз в час. Мое сознание было замутнено наркотическими средствами. Я смотрела, как Эмиль ходит между туалетом и спальней, и думала, что он милый, как ярмарочный шатер. Не лучший день рождения в моей жизни. Но и не худший.

Операция, так долго маячившая на горизонте, была назначена на середину января. За пару недель до знаменательного события мне велели прийти на предварительный осмотр. Мы с Эмилем познакомились с женщиной-хирургом, которая смерила меня взглядом.

– Вы худенькая миниатюрная девушка, – отметила она бодро, – все пройдет хорошо.

Мне стало не по себе. А что, если бы я была крупной девушкой в теле? Мое телосложение – случайность, tilfældighed och skæbnen[28]. Действительно ли все на свете случалось непредумышленно? Держал ли кто-нибудь руку на рычагах нашего самолета? На вопрос, есть ли у меня ограничения в еде, я покачала головой:

– Я ем все.

Эмиль удивленно уставился на меня:

– Юханна, ты же не ешь мясо.

Это действительно было так. У меня в голове все перепуталось. Что я? Кто я? Какая часть меня – это я?

Вечером накануне операции я, как велено, лежала на чистых простынях и прокручивала в голове расписание на завтра: прибыть в больницу в семь, операция в девять, домой после обеда. Я старалась не пугаться, потому что от страха не было никакого проку. Единственное, что я могла сделать, – это отдаться в руки науки. Мне не хотелось думать об этом, но я ничего не могла с этим поделать и представляла свое обнаженное тело под пальцами чужих людей. Нет, я не думаю, что половые органы – это нечто сокровенное, но все-таки обычно они безопасно прикрыты одеждой. Я досконально изучила выданную мне брошюру. Там предупреждали, что после операции может болеть спина, поскольку брюшная полость наполняется воздухом, а тот, в свою очередь, давит на другие органы. Это неудобство я могу пережить.

Утро было и спокойным, и суматошным. Как всегда в больницах, я чувствовала себя персонажем «В ожидании Годо». Я задавалась вопросами: что я тут делаю? Кого я жду? Когда меня отпустят? Странно было находиться среди настоящих пациентов. Я чувствовала себя бодрым статистом с вымытым телом в слишком просторной больничной одежде. Белые носки сползали с икр. Эмиль сидел рядом, положив руку мне на ступню. Мне дали успокаивающее. Я лежала в мягком свете солнца, проникающего через оранжевые шторки.

Перед тем как все исчезло (холодная жгучая жидкость, впрыснутая в руку, быстро достигла сердца), анестезиолог попросил меня подумать о чем-нибудь приятном. Под наркозом я грезила о летнем Копенгагене со стилизованной картинки в сине-зелено-желтых тонах, как в старой рекламе мороженого Hansens Is. Мы с Эмилем ехали на велосипедах вдоль озера.

Когда я очнулась, свет был желтый, как моча. Мне было холодно.

– Мне так больно, – пролепетала я по-датски. – Очень-очень больно.

– Что? – спросила медсестра, толкавшая каталку с бесформенным куском мяса, которым была я. – Что вы сказали?

Мне хотелось завыть, как животное, но не было сил открыть рот. Эмиль и подруга Матильда, белые как полотно, ждали меня в отделении. До меня не сразу дошло, что, возможно, они переживают из-за меня. А может, они говорили совсем о другом. Может, меня вкатили в разгар беседы о концлагерях. Позднее, когда медсестра отправила Эмиля и Матильду восвояси, несмотря на мои протесты, мне вспомнилось, как врач, и глазом не моргнув сообщила, что меня отпустят домой через пару часов после операции. Медицина – не точная наука, бормотала я себе под нос, чтобы приободриться, пробуя разные интонации. Не точная наука медицина. Медицина – несомненно, не точная наука. Медицина – это вовсе не точная…

Ночь выдалась длинная.

На следующее утро Эмиль приехал меня забирать. Он вызвал такси, хотя на автобусе можно было доехать за десять минут. В квартире все было как обычно. Там нас ждала кошмарная кошка с полосатой мордой и надрывным мяуканьем. Я со всей возможной осторожностью прилегла на диван. Все тело болело и вибрировало от передвижений Эмиля по квартире. Боль гнездилась где-то в животе под пупком, напоминая мне о том случае, когда в детстве на меня наехал автобус. Все как тогда, думала я, отупевшая от морфина. Водитель автобуса наехал на меня ненарочно. Не осталось ничего. Только пульсирующая боль. Внезапно мне вспомнился приятель Расмус, собиравшийся писать диссертацию по теоретической философии на тему «Что такое боль?». В мире аналитической философии все просто: боль – это стимул нервных волокон группы С. А что такое стимул нервных волокон группы С? Это боль. Примерно об этом и была диссертация Расмуса. Потом он перешел на психологию, где, как мне казалось, у ученых более четкое представление о зле. Может, ему удалось освоить когнитивно-поведенческую терапию, которая учит, как отвлечься от боли.

Через несколько дней дурман рассеялся. Глухая боль стала чистой и резкой. Я не отваживалась взглянуть на пластырь на животе, весь покрытый засохшей кровью. Три надреза – на пупке, сбоку на животе и над лобком, где, как мне казалось, находится мочевой пузырь. Эмиль осторожно снял пластырь и прочистил раны, пока я смотрела в сторону. «Все выглядит хорошо», – заверил он меня и наклеил чистый пластырь. Я решила поверить ему. Все казалось таким далеким. Тело мое находилось в одном месте, но я сама – в другом. Я осторожно поглядывала на себя, поражаясь тому, что со мной сделали. Это существо – я – было ужасно уродливо. Оно напоминало фигуру со средневековой фрески – тощую и угловатую, с набухшим круглым животом. Как на полотнах Иеронима Босха, изображавших преисподнюю. Единственное, на что мне оставалось надеяться, – это что сальные железы успокоятся или что кто-то выдаст мне чумную маску и пойдет предо мной с судными колоколами, предупреждающими о моем приближении.

Операция прошла неудачно. Помимо чудовищной боли, о которой меня никто не предупреждал, я, к своему удивлению, спустя три недели все еще оставалась прикованной к постели. Я записалась на прием, чтобы продлить больничный и, возможно, каким-то чудом избавиться от боли. Или, думала я по дороге в больницу, хотя бы услышать объяснение всему происходящему.

Специалист по эндометриозу Анна София попросила меня лечь на кушетку и задрать свитер.

– Эта гематома выглядит не очень, – констатировала она, разглядывая сине-коричнево-желтые полосы, пересекающие мой живот по диагонали.

Врач произнесла это обыденным тоном, с профессиональным сочувствием. С помощью анатомического рисунка она объяснила, что обнаружили «там внутри». Биопсия подтвердила то, что хирурги увидели невооруженным глазом: эндометриоз. Там были зарубцевавшиеся ткани красного цвета – признак постоянных воспалений – и рубцы белого и синего цвета. Эндометриоз распространился за границы матки и завоевывал все новые территории. Красно-сине-белый, он пожирал меня изнутри.