Василий вытащил сигарету, не с первого раза зажег, руки дрожали… Сигарета дымилась, смердела запахом чужим, незнакомым. Страх растворялся, уходил понемногу, пришла привычная армейская злоба. Двинуть бы кому-нибудь, что ли, в зубы, а то из автомата садануть…

Кураев глянул на дорогу, увидел, как шлагбаум пропустил легковушку с белыми грязными тряпками на зеркалах; тут все так ездили, от обстрела береглись. За легковушкой на холостом ходу, экономя бензин, подкатил автобус. Василий этот автобус знал – «Москва – Донецк», его водил знакомый шоферюга, у него всегда можно было разжиться пачкой-другой приличных сигарет, «Парламент» там или «Винстон». Конечно, навар на этом шоферюга имел солидный – один к трем примерно. Ну, да не вопрос, денег хватало, подвозили исправно. Российский люд для войны налогов не жалел, тем более на святое дело – по братьям-украинцам садануть, а генералы если и приворовывали, то не прямо на линии фронта, больше по тылам шарились. Понимали, что дело серьезное, случись чего, чикаться с ними не будут, погоны с плеч, трибунал, все дела. Ну, может, не трибунал, конечно, но мат-перемат и выговор в личном деле – в общем, неприятности серьезные. Так что пока и на сигареты хватало, и на остальное, а там видно будет.

Василий пошел к автобусу – перекинуться парой слов с водителем. Но его опередили, полезли внутрь двое ополченцев из местных, автоматы на спину перекинули. Потусовались в недрах с минуту и выволокли какого-то пожилого, лысого и очкастого, внешности совсем не боевой… Тот не сопротивлялся, однако вели его под белы руки жестко, строго к терминалу, где разводили сейчас секретные турусы майор с генералом. Вели быстро, подгоняли, подталкивали даже, так что очкастый волей-неволей заспотыкался. Секунда-другая – и затолкали бы его внутрь, но тут из автобуса вывалился старик в грязно-желтом ватнике на голое тело, потрусил следом, закричал гневно, с натугой:

– Куда? Не сметь! Нет паспорта?.. Украли! Ручаюсь! Как за самого себя… Отпустить… Немедля… Фронтовой товарищ… Да здравствует наша советская родина!

Костлявыми руками вцепился он в ополченцев, хотел остановить, преградить, путался под ногами. Одному конвоиру это надоело, он коротко ткнул старика в нос локтем, отправил на землю. Тот полежал секунду, приподнялся на локтях, вертел головой, мычал, изумленно плевал кровью – она ложилась, красная, неровными сгустками на белый снег.

А очкастого без слов втолкнули прямо в дверь. Перед тем как исчезнуть, он еще бросил на Василия странный взгляд – растерянный и гневный.

От этого взгляда зажегся в груди сержанта огонь, стало горячо и беспокойно. Может, конечно, взгляд тут и вовсе был ни при чем, просто изжога зажглась от вчерашних беляшей на горклом масле; повар, собака, экономил, неделями масла не менял, рискуя, что сослуживцы отделают его под орех. Но изжога, если она, была странная – Василию немедленно захотелось куда-то бежать, кому-то что-то объяснить…

Не зная, однако, куда бежать и чего говорить, он просто двинул следом за ополченцами и арестованным очкастым. Однако, войдя внутрь, понял, что опоздал. Дверь в кабинет майора была закрыта, и оттуда доносились неясные голоса. Василий смог разобрать только «документы», «шпионы» и «по закону военного времени…».

Слова эти не значили ничего хорошего. Он хотел бы услышать еще, но никак не мог – прямо перед дверью стоял на посту ополченец Вадя. Ополченца этого Кураев хорошо знал: он был не местный, но и не контрактник, как Кураев, а срочник со споротыми погонами, отпускник, как их тут называли. Несмотря на срочность, Вадя был парень что надо, не лошок, устав блюсти умел. Такого на кривой козе не объедешь, под такого нужен отдельный транспорт. Хотя попробовать, конечно, стоило, за попробовать в морду не бьют.

С другой стороны, раз ни с того ни с сего поставили дверь охранять, дело, наверное, серьезное, продолжал раздумывать сержант. И не надо семи пядей во лбу, чтобы это понять. Чего, скажите, тут забыл товарищ генерал-лейтенант, зачем он, собака, приехал? Что-то не похож он на боевого офицера, а похож он как раз таки на шакала из Главного разведывательного управления Генштаба. Каковым, судя по всему, и является не за страх, а по душевной наклонности. Но раз приехал целый генерал собственной персоной, то и дело, наверное, чудовищной важности. А значит, и слово «шпион», которое тут мимолетом промелькнуло, не случайно было сказано и не просто так…

На этом отойти бы сержанту, не совать курносый нос в военную тайну, пока не обвинили в шпионаже и измене родине. Но, не поверите, не мог он отойти, прямо ноги не поворачивались. Все жгло у него в груди непонятным огнем, все тянуло пройти сквозь ополченца на посту, невзирая на автомат и должностное преступление…

На счастье, дверь сама приоткрылась, оттуда выглянул майор, увидел Василия.

– А, ты тут, – сказал. – Отлично. Сопроводишь арестованного.

Василий вздрогнул. На их полевом жаргоне «сопроводить» значило расстрелять. То есть не расстрелять даже, а просто вывести в чистое поле, поставить лицом к горизонту и шлепнуть. Но чисто шлепнуть, как будто случайно, словно шальной пулей попало. Чтобы комар, да и любое другое животное носу бы не подточило – мало ли вокруг летает случайных пуль.

Майор кивнул нетерпеливо, приглашая, и Василий вошел в кабинет. Здесь был уже знакомый пейзаж из двух штабных, подполковника и генерала. Теперь к ним прибавился еще лысый на стуле – очкастый, в наручниках, опять смотрел на сержанта взглядом пронзительным и тревожным. Что-то чуял очкастый, боялся чего-то, но не того, о чем думал Кураев. Не смерти он боялся, этот страх сержант отличил бы из тысячи, но тогда чего?

Товарищ генерал тоже посмотрел на сержанта, потом перевел глаза на майора, поднял брови вопросительно.

«Надежный, – одними глазами отвечал майор, – надежнейший…»

Это была чистая правда. На совести Кураева не один уже имелся к тому моменту чисто шлепнутый. Впрочем, на совести – не то слово. Совесть его не тревожила, потому что все всегда обставлялось правильно, по уму. Начальство давало приказ, подчиненный – выполнял. Да и сам процесс проходил быстро, незаметно, вроде как ведут человека куда-то под конвоем, вдруг раз – и нет его. В других местах, он слышал, где ополченцы рулят, любят покуражиться, заранее «приговор» зачитывают, мурыжат. У них же все по-простому, раз – и в дамках. Приятного все равно мало, конечно, но переживаний меньше, а гуманизма больше.

И главное, никаких тебе военных преступлений, просто присяга, контракт и служение Родине. Между нами, оно и потяжелее будет, чем на передовой. Там напротив враг, в руках у него оружие. Или ты его, или он тебя. А когда голый и босый перед тобой, да еще поглядывает заискивающе, слезно: куда меня, мол, и надеется до последнего, вот тут, правду сказать, требуются морально-волевые качества и идейная устойчивость. Хотя, как уже говорилось, приказ все спишет. Если на войне приказы обсуждать или, к примеру, спорить с офицерами, то что же это будет? С другой стороны, он слышал, в израильской армии такое случается. Ну, так там, поди, одни евреи, каждый считает себя умнее всех. Вот потому-то они до сих пор со своими палестинцами возятся, наши бы давно вопрос решили…