Еще Миша сказал, что дело тут не так в ногах – ноги просто отзываются на болезнь как бы эхом, – а больше в почках. Почек, однако, капитан особо не расчувствовал, пил, как раньше, – водку, пиво, спирт, до чего руки доходили. Правда, на исподнем с правой стороны чуть повыше поясницы стали появляться черные следы, как будто битумом мазнули слабо, рассеянно. Если бы поверх, на гимнастерке, еще можно было бы понять, запачкался где-то. Но изнутри? Как, чем? Или в самом деле прав был кореец и чернота шла прямо из тела? Но что же тогда внутри-то творится? Об этом, впрочем, предпочитал он не думать. Вот закончится война, тогда и подлечимся, ничего…

Тем более Миша говорил, что почки вылечить можно – по старому корейскому рецепту суп из собаки сварить да и пить регулярно. Рецепт этот не очень-то пришелся по душе Голощеку: собак он любил, но не так, чтобы в супе их ложкой вылавливать, а по-настоящему, по-человечески. И хоть кореец предлагал тут же поймать бродячего пса, которых, несмотря на бомбежку и войну, немало вокруг бегало, и сварить из него лекарство, капитан ему запретил. Ничего, потерпим до конца войны, можно, а там, глядишь, обычными человеческими средствами вылечимся, а не косыми и живодерскими!

Капитан оделся полностью, по форме, выглянул в окно. Метель, кружившая последние дни, попритихла, сугробы сияли под солнцем радужной алмазной пылью. Везде снег был нетронутый, пушистый: на деревенских крышах, во дворах, на тротуарах, и только на дороге его уже поразметало, замарало глухими гусеницами бэтээров и тяжелых грузовиков. Там, за окном, царил сейчас какой-то необыкновенный мир и спокойствие. Захотелось открыть раму, вдохнуть полной грудью воздух, чаемый чистым, холодным. И хоть капитан твердо знал, что на самом деле пропах он пороховым огнем и мазутом, – все равно хотелось.

Полюбовавшись еще идиллическими зимними красотами, почти забытыми за войной, капитан отвернулся от окна. Взгляд его упал на старинный резной сундук-скрыню, стоявший в углу, настроение омрачилось. К чему он стоял тут и зачем, сундук этот, толку от него не видно никакого, замок наглухо запаян. Может, конечно, и хранили в нем хозяева что-то очень ценное, но чего-то сомневался капитан на этот счет, сильно сомневался. Как-то раз даже подтолкнул сундук ногой – и слишком легким показался он ему. Вообще же скрыня – это еще полбеды, дом весь был словно напоказ набит случайными вещами, явно декоративными – вышиванками, рушниками, крынками, еще чем-то очень украинским. Голощек испытывал раздражение, глядя вокруг, уверен был, что ничего этого раньше не было, натащили в последние месяцы, патриотизмом своим в морду тыкали, приспособленцы.

Хватились, громадяне, в кои-то веки, вспомнили наконец, что украинцы, – когда враг прямо в дом вошел, сапоги грязные по-хозяйски о порог стал обстукивать… До этого много ли у вас тут было рушников да тарасов шевченков на стенах? Одевались, поди, от Кардена и Версаче… Не настоящего Кардена, конечно, китайского, с торчащими нитками, – но все же, все же. Теперь вот вышиванки на свет божий выволокли, шаровары, чеботы всякие… Скоро оселедцы отращивать будут, но поздно уже, панове, поздно. Профукали родину, прощелкали, все делом занимались, бизнесом, мать его так, обогащались в поте лица, себя не помнили… Кто миллиарды в банки, кто гроши малые в мошну попихал, но никто внакладе не остался. Все наживались, торговыми людьми себя мнили, нужными, коммерческими. На черный день копили, собирали по крошечке, по миллиончику… Вот он вам и есть, черный день, настал, когда не ждали, откуда не ждали… Оглянулись – что такое, куда делась ридна Украина?

А никуда не делась, стоит на месте. Только гремят-бухают по ней вражьи сапоги, выворачивают почву танки, гудят над головой снаряды. Змеями ползут по земле – раненой, стиснувшей зубы, онемевшей – страшные гумконвои. Везут на себе гуманитарный груз: консервы, зерно, муку, семена на посадку. А еще, чтоб не скучно было, – минометы, гранаты, ракеты и полный боезапас. Назад тоже не пустыми возвращаются: тянут стылый, оскаленный, громыхающий, с закатившимися белками груз двести, чтобы было над кем уронить покорную слезу матерям и женам российским, чтобы было кому поставить поминальную рюмку с хрустальной водкой, над кем возвести безымянный, белый, как смерть, обелиск.

И везде, где змеятся мрачные колонны, война вспыхивает с новой силой, словно бензина в огонь плеснули, и цветут пышным цветом злоба, и боль, и ненависть, и предательство, и опять умирают дети и старики, и тоскливо воют по ночам обезумевшие от страха собаки…

Ползут, ползут гумконвои, а вместе с ними – и сзади, и спереди – орки да ополченцы. У них автоматы и гранатометы, у них ПЗРК и танки, грады и ураганы, буратины всякие, у них истребители и баллистические ракеты… У них, сволочей, все есть, даже ядерное оружие за пазухой. Выймет, выматерится, хрястнет об землю – и всему конец. Шарахнет бомбой, чтобы уж наверняка, без лишних разговоров. А может, уже и шарахнул, мы просто не знаем пока. Вон, пожар на ядерной станции – может, это он и есть, ополченец… Прислали роту диверсантов из подразделения физзащиты, бегут они, стучат сапогами, словно сама смерть клокочет под подошвами – стук-постук, стук-постук… Мерно стучат, убаюкивают, как ненька над дитятком склонилась, молит, уговаривает: баю-бай, сердэнько, закрой глазыньки, не смотри на это, не надо, не затем я тебя на свет родила, чтобы тоска, глухая, черная, смертная била тебе в глаза, разрывала глазницы, резала сердце напополам. «Гойда, гойда, ніч прийшла до нас, діточкам малим спатоньки вже час… Рости, хлопчику, з вишенькою враз, хай не скупиться доленька для вас…» И то дело, хлопчик, спи, не бойся ничего. Не поскупится судьба, всего у тебя в жизни будет много… Придут к тебе девушки-красавицы, придут ангелы… Придет серенький волчок, вырвет сердце, сожрет живьем – дымящееся, горячее, забудешься вечным сном, долгим, слепым, жарким.

Сколько их уже забылось так, навсегда, навеки, сколько ушло ввысь, в небеса, не осознать, не понять, а если понять, то разорвется вырванное сердце от боли, на тысячу кусков разорвется…

Слава героям, Украине слава… Где они, герои, умерли все, погибли, небесными сотнями восходят на небо, одна за одной. Уходят, только легкое дыхание поднимается над могилами. Что делать теперь, что делать? Поминать, плакать, венки носить. Но тут носи венки, не носи – только себе в утешение. Мертвому не поможешь, в губы ему воздуха не вдохнешь, не упадет слеза на землистую щеку…

Заболела голова у капитана от таких мыслей, затрещала, не чуя под собой сил, опустился он на кровать, глаза закрыл, откинулся спиной на стенку…

Да что же это, братцы мои, творится, отчего и почему занадобилась эта война? Те говорят – ваши виноваты, эти – нет, ваши. А кто взаправду виноват, не поймешь, все кругом вежливые, зеленые, чуть что не по нем – пулю в лоб, штык в сердце. Но только все это хитрости, морок, обманы. Тот виноват, кто на нашу землю пришел, воевать ее, разорить, сжечь. Мы, говорят, тут всегда жили, это наша земля, а вы фашисты – не даете нам по-своему говорить… Да кто же тебе запрещает, говори хоть по-своему, хоть по-моему. Тем более я и сам по-твоему говорю: не розмовляем – балакаем… Нет, это все не то, не то, не потому началось… А почему же, почему? Господи, как болит голова, как не хочется думать, да и о чем думать – подноси, стреляй… Там враг, его убить надо, вот и весь тебе разговор. Но постой-постой, как же это – убить, как он стал врагом и когда успел? Думай, голова, думай, понимай, нет другого выхода. Иначе так и помрешь, без понятия, ляжешь под ольху посреди степи – долгой, протяжной… «Як умру, то поховайте мене на могилi…» Дураки смеются, говорят, как это – на могиле поховайте? А где же еще можно похоронить человека, в холодильнике, что ли… И в холодильнике теперь можно, особенно сейчас… И в мусорном баке, и в танке, и где угодно – пеплом развеять… А на могиле – это и не на могиле вовсе – на кургане… Ну, да какая разница, где бы ни хоронить, лишь бы не хоронить. А только царица полей, артиллерия, иначе думает, сердце ее дальнобойное, безымянное, ухает в воздухе, пробивает пространство. И с каждым ударом огромного этого сердца перестают биться сердца человеческие – одно, два, три, а то и с десяток, если очень повезет. Как так, что говоришь – повезет, ведь убьют же, убивают. А вот потому и повезет, что ничего иного нет, за этим и работает царица войны, страшная Баба-яга, чтобы убить как можно больше… «Як умру, то поховайте…» Не надо ховать, бросьте так, хоть после смерти оставьте в покое, лисам оставьте, волкам – пусть едят, хоть кому-то польза от головушки моей забубенной, закруженной, бессмысленной…