Голощек, очнувшись, ясно вспомнил, что было, когда все это началось, когда на землю их вошли чужие танки, как на свою. Он и товарищи его, офицеры, стояли тогда, улыбались, даже не злились особенно, знали: мы этим гадам покажем, как нашу землю топтать… И что показали? Ничего. Только, что умирать умеем за родную землю, но разве это ей нужно? Земле нужно, чтобы жили на ней, любили ее, возделывали. А собой ее удобрять – это не то, неверно, нельзя так, слишком велика цена. А какая есть другая сейчас, знаем ли мы ее, эту цену, умеем ли платить или только на то и горазды, чтобы умереть от врага лютого, безжалостного, подлого?

И ведь с чего все начиналось, что говорили: братья, говорили, славяне, говорили, родная кровь! А сами между тем рвали уже когтями и зубами беззащитное тело, пропарывали снарядами, язвили, как гнусом таежным, вежливыми человечками.

Славяне, говоришь… Да какие они там славяне?! С такой злобой, неистовством, смерть – их невеста. Не славяне, нет – варяги-ворюги, бешеные берсерки, волчьи хвосты, только волков и боятся, поджимаются. Не рай, не ад даже – холодная валгалла прописана им в посмертии, но и это лекарство им впрок не пойдет.

Вспомнилась тут великая поэтесса украинского происхождения Ахматова-Горенко… Стихи ее вспомнились, нежные до дрожи, до помрачения.

Кто о них, о сегодняшних, такое напишет? Об обманутых, преданных, проданных… Пошедших убивать ни за что, ни за грош, за приказ командира, за кредит на машину… Напишет ли кто, захочет ли пачкать руки в этой крови? Кто потом вспомнит о них, о безымянных могилах, забытых, заброшенных? К смерти, насильственной, непреклонной, привела их чужелюбая власть, а родные выдали головой за страх, за обещанные выплаты, слова в их защиту не сказали, голоса не подали… И вот теперь прокляты они и забыты – и ныне, и присно, и во веки веков.

А хозяева их, повылезшие из тяжких недр, из пресловутых подвалов – темные, лживые, ни слова в простоте. Мира, мира, говорят, хотят, переговоры ведут неустанно. А что за мир, когда им лишь бы оружие подтянуть да по новой долбить… Не глядя, куда попадает – жилые дома, больницы, школы.

Ну, а справедливости ради, мы, что ли, не долбим? Мы всегда видим, куда попадает? Но нет, ребята, не морочьте голову. Все звереют, не спорю, но кто же первым зубы оскалил, кто вырвал кусок мяса из теплого беззащитного человеческого тела? Кто начал это все безумие, братцы, вот в чем вопрос… Кто начал, тот и ответит. Хотя как они ответят… Кто их достанет на их тропических островах?

Сил уже нет никаких – ни воевать, ни ненавидеть… Когда это все кончится, когда? А никогда, вот что я вам скажу, раз начавшись, не кончится никогда… Мы их убьем, или они нас – все будет продолжаться. До последнего патрона, до последнего человека. А последнего-то и не будет, вот оно в чем дело, такой уж тут перпетуум-мобиле. Бабы станут рожать новых и новых, и будут они идти на нас, а мы на них…

В дверь стукнулись – коротко, деловито. Вошел прапорщик Борович, крепкая шея туго, красно сидит в воротничке, глаза навылупе.

– Товарищ капітан, дозволите доповісти?

– Докладывай, – кивнул Голощек.

– Зловили двiйко підозрілих, бабу і якагось попа. – Прапорщик наклонился чуть вперед, доверительно затрещала гимнастерка, добавил негромко, внушительно: – Документів нiяких. Схоже, шпигуни…

– Шпионы, говоришь? – капитан невесело усмехнулся. – Ладно, посмотрим, каких это штирлицев ты нам отловил.

Твердо ступая по скрипучему полу, вышел в соседнюю комнату, за спиной, несмотря на изрядный вес, легко приплясывал, порхал бабочкой, допущенной к тайнам, прапорщик.

«Шпигуни» смирно сидели на лавочке возле беленой печи под суровым приглядом лейтенанта Рымаря. Капитан мазнул быстрым взглядом по лицам. Поп, лет, наверное, сорок – сорок пять, бородатый, лицо открытое, хорошее, но как будто обременено некой тайной думой. Женщина рядом с ним – тут привычный глаз споткнулся, забуксовал… Молодая совсем еще, не больше двадцати пяти. Нежный овал лица, глаза серые, глубокие, доверчивые… что-то в них удивительное, необыкновенное. Посмотрела на капитана, а тот в единый миг в глазах ее и утонул. Остального больше ничего не видел теперь, только глаза эти стояли перед ним, манили, притягивали.

Ах, други мои милые и примкнувшие к ним барышни, скажите вы мне, все, которые знают, как же это так выходит, что человек прожил тридцать лет как за каменной стеной, а потом раз – и очутился посреди бушующей правды? Пропал, совсем пропал бравый капитан Голощек, диверсант, гуляка, сорвиголова, хладнокровный разведчик, голыми руками бравший на сонную артерию здоровенных вражеских десантников. Влюбился капитан, по-другому не скажешь, а ведь даже и не узнал, кто это перед ним – свои, чужие, благонамеренные обыватели или впрямь, как полагал прапорщик, вражеские шпионы, засланные казачки. Ну, да теперь уже все равно… Или не все равно все-таки?

Страшным усилием воли Голощек сбросил с себя наваждение, отвернул сердце от блазни, от навьих чар. Кашлянул строго, сказал, не глядя:

– Ну, господа, давайте знакомиться. Будьте любезны, доложитесь по всей форме. Фамилия, имя, отчество, воинское звание, цель нахождения в районе ведения боевых действий.

И посмотрел на священника, во избежание ведьмина морока стараясь не встретиться случайным взглядом с сероглазкой. Поп же глядел на него с легким упреком, качал головой, как бы укорял даже:

– Ну что вы, Егор Леонидович, какое там воинское звание у священника может быть? Чай, мы не в России: единому Богу служим, а не государственным интересам.

Услышав свое имя-отчество, Голощек несколько похолодел – откуда знает? Однако тут же и отошел: языкатый не в меру прапорщик растрезвонил, желая, видно, показать «шпигунам» близость к начальству, а значит, свою над ними неограниченную власть.

Поп между тем продолжал, не моргнув ни единым глазом:

– Аз есмь недостойный служитель Божий, отец Михаил, местной церкви бывший настоятель, за меня причетник наш Антоний может поручиться. А это вот спутница моя, Катерина, прошу любить и жаловать.

Священник, на взгляд Голощека, выражался чересчур кучеряво, но не это обеспокоило капитана, на то он и священник, чтобы в древнем духе монологи заворачивать. Вздрогнул капитан совсем от другого, от слова «спутница», которое применил к сероглазой ушлый, по видимости, батюшка. Что это значит, спутница, и кого так обычно величают? Близких женщин обычно так зовут, вот что я вам скажу. Спутница жизни, например…

Но постойте, как же это может быть? Ведь они, священники, по женской части не особенно себе позволяют, здесь вам не декамерон какой-нибудь, не Италия, прости Господи, Средневековая. Или это только монахов касается, а белое духовенство как будто имеет право? Да, имеет, точно имеет, но только в браке. А если бы они в браке состояли, так отец Михаил этот подозрительный назвал бы ее попросту матушкой, да и все дела. Значит, в браке не состоят, а не в браке им запрещается. С другой стороны, кто их теперь поймет, что им можно, что нельзя. Может, у пастырей нынешних, как и у военнослужащих, есть какой ни то институт военно-полевых жен… А она вот, Катерина эта сероглазая, такую службу при нем и исполняет – военной, полевой.