– Конечно, сами. – Любовь Павловна не боялась никаких трудностей. – Я вот с ним посижу немного, пока не уснет... Спать он будет долго, а завтра мы к нему все по очереди будем заглядывать.

– А вдруг... а вдруг он опять?!

– Нет, мы уж его изучили... Еще месяца два-три будет смирный. Я же говорю – ритуал у него такой. Страшный, но ничего уж не поделаешь! А так-то он вполне соображает...

– Странный ритуал... – пробормотала я, оглядывая комнату. Место, где обитал наш странный сосед, выглядело вполне заурядно. Старая мебель, вполне обычная для пожилого небогатого провинциала (у тетушки точно такая же), чистая скатерть на столе, потемневшая репродукция «Незнакомки» Крамского на стене... Правда, было очень много растений, растений без цветов – они стояли везде: на подоконниках, на столе, на шкафу, даже на стульях. Огромные корявые столетники торчали из облупившихся кастрюль возле кровати.

– Это он из-за матери, – многозначительно произнесла тетушка.

– Да, как умерла она...

– Женщина очень строгих правил!

– Люблю и ненавижу, – так же многозначительно поддакнула ей мать Инессы. – И еще тут одно лицо замешано.

«Люблю и ненавижу? О чем это они? Ах да, помню – была какая-то история со вдовой, вдовой Черновой...» Я все время думала о том, кто же является отцом детей Инессы, и, признаюсь, эту сцену наблюдала с большим любопытством – а вдруг что-нибудь такое проскользнет, откроет старую тайну... Все-таки ни один из вариантов еще окончательно не доказан. Но представить себе, чтобы столь гордое и насмешливое существо, как моя новая подруга, связалось с этой старой размазней Филипычем, было совершенно невозможно. Опять же вдова Чернова... Они спасали его из благородных побуждений. С таким же самоотвержением они спасли бы даже собаку. «Она мне никогда не расскажет свою тайну. Но как же она тогда сможет мне помочь?»

– Идите спать, Оленька! – вдруг улыбнулся мне Глеб своей чудесной, нездешней улыбкой. – На вас лица нет.

– Да-да, – встрепенулась и тетушка и потащила меня к выходу. – Для твоих нервов это не слишком полезно...

Я оглянулась в последний раз, но посмотрела не на бледного Филипыча, с тоской изучающего потолок, а на Глеба. Он был так хорош – до рези в глазах. И Инесса, его мать... Когда-то давно она была Ледой, и к ней, трепеща белоснежными крыльями, спустился чудесный лебедь, чтобы потом...

– Оленька, да пойдем же!..

Позже тетушка еще раз попыталась растолковать мне причину странного поведения Филипыча – она считала, что так тот протестует против воли матери, которая и после ее смерти довлела над ним.

– И еще он очень тоскует по ней, – закончила она.

– «Люблю и ненавижу». Понятно... – усмехнулась я. Сколько раз я слышала об этом странном феномене, о борьбе и взаимодействии двух противоположных чувств. На самом деле мне все это было не очень понятно – свою мамочку я любила слепо, безоговорочно и неистово, и как можно ненавидеть того, кого любишь всей душой, я не знала. Даже сейчас она существовала для меня в настоящем.

Все же жалость к несчастному старику меня преследовала, и на следующий день, когда он проснулся, я вызвалась сидеть с ним.

Аппетита у Филипыча никакого не было, он едва прикоснулся к овсяной каше, которую я ему сварила, хотя лучшей пищи, казалось бы, для больного старика и придумать невозможно, говорить ему на душеспасительные темы не хотелось, и вообще, он как будто меня не замечал.

Я снова взялась за «Вешние воды» и довольно много прочитала... Филипыч все лежал рядом, на кровати, беззвучно шевеля губами, а у изголовья сплетались листьями алоэ, словно в смертной муке, – их было много, и все они выглядели исключительно отталкивающе. Было тихо, не слышалось даже фортепьянных аккордов – наверное, Борис убежал кататься на роликах.

– Филипыч, вы спите? – строго спросила я.

Он в ответ промычал что-то меланхолическое.

– Филипыч, алоэ, оно же столетник, конечно, очень полезный цветок, но хорошо бы еще какую-нибудь гераньку... – Я встала и подошла к окну, где росли алоэ меньшего размера и торчали из горшков кусты хлорофитума. – У вас же нет ни одного цветущего растения!

Таким образом я пыталась отвлечь его от грустных мыслей.

– У тети Зины много фиалок, я принесу вам, – бодрым голосом сообщила я. – Вы спите?

Он в ответ опять что-то промычал.

– Зелень – это хорошо, – сказала я, разглядывая растения на подоконнике. – Но когда главенствует только один цвет, подавляя все прочее, становится не по себе. Вот когда я лежала в клинике, там... ах, Филипыч, если б вы знали, какие чудесные растения существуют на свете! И кротоны, и эхмеи с колючими розовыми соцветиями, и... – я запнулась, потому что не помнила больше ни одного названия. – А розы! Вы любите розы?

В ответ он слабо прокашлялся.

– Я очень люблю розы. Это так банально, и в то же время... – Я почувствовала, как слезы невольно навернулись у меня на глаза. – Они чудесны, ибо лучше их нельзя ничего придумать. Вы скажете, что есть на свете еще какие-то дивные цветы... орхидеи, например, которые по форме и по аромату... А я вам возражу, что орхидеи и прочая экзотика уже перешагнули пределы прекрасного, они просто слащавы. Это не наше, не земное... И шипы! Представьте, у розы есть шипы, и в этом тоже глубокая философия... – я даже смолкла на мгновение, потому что горло перехватило волнение.

Филипыч как будто слушал меня.

– Когда-то, давным-давно, я читала один рассказ. У Куприна. Вы читали Куприна? Я не очень сильна в литературоведении, но помню, что он, кажется, принадлежал к реалистической школе... были в конце девятнадцатого – начале двадцатого всякие течения в искусстве, символисты и футуристы, еще очень много... Так вот, Куприн был реалистом. Это я к чему?.. – споткнулась я. – Ах, да, это я к тому, что, несмотря на то что он принадлежал к серьезной классической школе, и другие его соратники, которые творили в той же манере... все равно на их писаниях лежала печать упадка, гибели, грядущих страданий. Орхидея – это декаданс, – с твердым убеждением произнесла я.

Прозрачные стебельки хлорофитума передо мной задрожали от сквозняка, который дул в оконные щели.

– Но вы меня все время сбиваете, Филипыч, – с досадой воскликнула я. – Я пытаюсь сформулировать свою мысль, но мне это никак не удается. Тут, собственно, дело не в литературных течениях и не в дурацких орхидеях, дело в другом. У Куприна есть короткий рассказ о розе и столетнике. – Я сделала многозначительную паузу. – История банальна и цветиста (пардон за тавтологию), даже изрядно выспренна, как и многое в творчестве этого писателя, но что-то такое проскальзывает... что-то, от чего хочется заплакать. Глупо, да? В оранжерее старого садовника росло множество дивных цветов – самых разных и экзотических, были собраны все шедевры ботаники! И между ними, цветами, шло соперничество – кто из них самый красивый, и все такое... это по форме притча или сказка. Так вот... Конкурс красоты. И кто из них самый красивый, очень трудно было решить, но безусловным являлось только одно – самым безобразным выглядел Столетник. Уродливые толстые стебли с колючками, переплетенные друг с другом... что-то корявое и исключительно неэстетичное. Все цветы смеялись над ним, а он терпел. Он привык терпеть, потому что уже много лет, даже много десятков лет, жил в этой оранжерее... Лишь один старый садовник знал секрет Столетника, но об этом потом... И вот однажды на рассвете распустила свои лепестки дивная Роза. Тут у Куприна длинный пассаж на тему того, какого особенного оттенка были эти лепестки, какой особенный аромат она источала... И цветам сразу стало ясно, кто среди них настоящая царица.