Филипыч сзади глубоко вздохнул, и мне показалось, что он заинтересовался моим рассказом. Тем лучше. Тем дальше он от мыслей о смерти...

– Безобразный Столетник тут же влюбился в Розу, и ничего удивительного в этом не было, он стал шептать ей слова любви. Другие цветы услышали это и подняли его на смех... как он посмел, такой мезальянс! Роза тоже вроде выразила пренебрежение – но так, мягко, в царственной манере – дескать, не суйся свиным рылом в калашный ряд. И тогда еще тише шепнул ей Столетник, чтобы она не отворачивалась от него, потому что есть у него некая тайна, что не так уж он недостоин любви царственной особы... «Раз в сто лет я начинаю цвести, а потом погибаю, давая жизнь новым побегам, которым, в свою очередь, ждать еще сто лет своего часа. Этой ночью, я чувствую, зацвету. Это цветение – для тебя, моя королева».

Тут я не выдержала и прерывисто вздохнула. Впрочем, Филипыч столь внимательно слушал меня, что я не позволила себе расслабиться.

– Так вот, – мрачно возвысила я голос для пущей интриги, – ко всему прочему, ночью еще случилась гроза. Сверкает молния, грохочут раскаты, все цветы отчаянно трусят. И вот во время одной из вспышек молнии раздается еще один странный треск... Толстый ствол Столетника лопнул, и показались гроздья цветов удивительной красоты. Садовник, который по всем приметам уже давно ожидал этого часа, быстренько прибежал, позвал народ... Все – и другие цветы, и люди – с благоговением следили за Столетником, потому что его цветы меняли оттенки от нежнейших до самых ярких, а аромат... Словом, тут у Куприна опять длинный и многословный пассаж на эту тему, как замечательно и фантастично было цветение Столетника! Роза тоже со страхом и благоговением наблюдала за этим процессом, она знала, что это – для нее. Он – для нее. К утру, переменив все цвета радуги, чуть не сведя всех с ума своей красотой, Столетник завял и пожух, пустив молодые побеги, а Роза устыдилась и... Впрочем, боюсь соврать, чем там дело закончилось, помню только, что, устыдившись, она склонила голову...

Я опять взволнованно вздохнула.

– Это я к чему? Я к тому, что в любви все равны... Нет, вернее, я к тому, что и человек иногда цветет вроде столетника. Это самые прекрасные цветы, хотя это – метафора, фантастика, виртуальная реальность... Вы верите, что так иногда случается... раз в сто лет?

Сзади меня всхлипнули, и я очень умилилась тому, как мой рассказ подействовал на несчастного старика. Я быстро обернулась и вдруг с изумлением обнаружила в комнате присутствие третьего лица.

В дверях, прислонившись виском к косяку, стояла вдова Чернова. По ее желтому и сморщенному лицу тихим дождиком текли слезы, и вся она была похожа на монашку – и черной одеждой, и смиренно сложенными на груди ручками. Я почувствовала себя довольно неловко. И как она смогла столь незаметно прокрасться?

– Добрый вечер, – прошелестела она. – Я вот пришла навестить болящего. Сегодня ходила на базар и там вот... узнала. Филипыч, как ты?

Филипыч упорно молчал, только еще сильнее зашевелил губами. Интересно, может быть, у него окончательно крыша поехала?

– Филипыч, к вам пришли, – громко сказала я. – В состоянии ли вы принять посетителя?

Вдова Чернова скромно потупилась и мелкими шажками приблизилась к кровати. Я уж было совсем забеспокоилась за несчастного страдальца, но он вдруг ожил и произнес неожиданно четким высоким голосом:

– Уходи.

– Кто... уходи? – испугалась я.

– Пусть она уйдет, – сказал Филипыч, сделав ударение на слове «она». – А вы, Оленька, оставайтесь. Этой женщине здесь нечего делать.

Неожиданно вдова Чернова перестала плакать и произнесла с робким негодованием:

– Но почему? Что я тебе сделала? Почему ты меня гонишь?

– Уходи, – твердо повторил Филипыч.

– Хотя бы капельку счастья, хоть на одно мгновение! – разгорячившись, повысила она голос. – Мы же ничего плохого не делаем. Ну просто поговори со мной, чего тебе стоит? Я сегодня была на базаре и узнала, что ты... что ты опять... Как бы я хотела утешить тебя, ведь я... ведь мы когда-то...

Филипыч страшно разволновался – это я увидела по его лицу и увидела еще, что он ни за что не снизойдет до молений бедной вдовы, ему только хуже станет.

– Не надо. – Я потянула Чернову за рукав черной вязаной кофты. – Он еще не вполне отдохнул. Идем. Потом... потом поговорите.

Я вытащила ее в коридор и помогла спуститься по лестнице. От вдовы очень крепко несло нафталином и еще каким-то странным запахом, как будто она сто лет провела в сундуке. Сто лет. И здесь эта цифра... Может быть, сто лет одиночества?

В самом низу она схватила меня за плечи своими желтыми руками и вопросила с горячностью:

– За что он так меня мучает? Впрочем, я знаю, это все она...

Я сразу поняла, что вдова говорит о матери Филипыча.

– Она не хотела, чтобы ее сын принадлежал кому-то. Только ей. И уж чем я ей не пришлась? Говорила, – она вдруг понизила голос, – что ничего хорошего в моем вдовстве нет. Я ведь рано вышла замуж и рано овдовела.

– Ну и что?

– А то, что якобы нельзя связывать свою жизнь с вдовцами или вдовицами.

– Почему?

– Она говорила, что тогда следующий супруг тоже непременно помрет. Говорила, что не хочет терять сына. Мы двадцать лет встречались тайно. Редко...

– О господи! – машинально перекрестилась я.

– Теперь она сама померла. Ведь давно, если подумать. И нет чтобы нам сойтись, ведь не помешает уже никто, так нет! Испугался. Я, говорит, даже после ее смерти не могу пойти против ее воли. А ты уходи, не маячь, – это он мне. И теперь он чуть ли не каждый календарный праздник вот такую петрушку устраивает.

– Хочет и не может, – голосом Ян Яныча резюмировала я. – Ну и не мучайтесь. Безнадежный случай. Поставьте перед собой новую цель, заведите какое-нибудь домашнее животное... Собачку! Как вы относитесь к французским бульдогам?

– У меня коза... – значительно сообщила вдова. – Если вы, Оленька, насчет молочка, то я вам... Да боже мой! Я ж его люблю! – словно опомнившись, горячо воскликнула она, но тут же смолкла.

Сзади, насвистывая, спустился Аким Денисович Молодцов, мужчина хоть и не первой молодости, но еще очень даже о-го-го.

– Привет, девчонки, – сквозь зубы произнес он и прошел мимо.

– Кобель противный, – зашелестела ему вслед вдова. – И чего Клавка за него держится...

Я вернулась к Филипычу – он уже спал. Бледный, седой, с колючей неопрятной щетиной, он в то же время очень напоминал ребенка, который, вдоволь наплакавшись, наконец успокоился и уснул.

* * *

...Произведя ревизию в моем гардеробе, Инесса недовольно нахмурилась.

– Это не есть хорошо, – с интонацией Екатерины Великой произнесла она. – У тебя совершенно нет приличной одежды.