Хорошо иметь большое семейство. Счастливо.

– Хочу большую семью, – сказал Ром сам себе на морозе жесткими губами.

В объектив вплывали звезды и планеты – и уплывали прочь, как белые и золотые и розовые рыбы. Черный океан, нету дна и не будет никогда. Ром ощущал жжение под ложечкой. Провалы пространства и времени притягивали его. Чем больше он чувствовал временность своей маленькой жизни перед огромной черной толщей Космоса – тем больше мороз восторга перед вечностью рвал когтями его спину.

Переместился объектив в руках. Руки дрожали, устали. Ловчая линза поймала в черноте одинокую звезду. Она мигала, мерцала, и Ром догадался наконец: это не звезда, а планета. Повертел трубу. Оптика приблизила сияющий шар. Да, планета. Марс.

И правда, он чуть красноватый. Розово-кирпичный. Чуть в желтизну. Как голый череп.

Череп. Он мертв.

В Космосе почти все мертво. Да. Жизнь там – большая редкость.

Значит, Земле повезло?

Ром внезапно понял: он умрет когда-то.

«Об этом нельзя думать, – строго сказал он себе, – нельзя, нельзя».

И думал все равно.

Вот бы увидеть свою смерть! Интересно же!

Ты что, спятил совсем, какое интересно, пусть этого не произойдет как можно дольше.

Пусть этого не будет никогда.

Хм, никогда. Ишь чего захотел.

В стеклянном озерце линзы дрожал и прыгал нежно-алый Марс, по нему ходили круги и пятна, они складывались в подобия кровеносных сосудов, в странные стрелы и линии. В старину думали: да, это каналы, и марсиане их прорыли. А теперь поверхность Марса сфотографировали уже тысячу раз, и там ничего такого разумного нет, только скалы, осыпи, горы, камни, потухшие вулканы. И кратеры, кратеры, как на мертвой Луне.

Но если он мертв, значит, жив был когда-то?

Ром бессильно опустил руки. Труба упала из рук в снег, под ноги, покатилась по тротуару. Он поймал ее, отряхнул от снега рукавом. Холод мира! Не растопить. Не победить. Горячее его сердце больно, резко билось о ледяные ребра.

Изучить Космос. Полюбить его. Весь все равно не познаешь. Все жизни все равно не проживешь!

Живи свою. До конца.

– Конца не будет, – прошептал Ром себе самому очень тихо, – я что-нибудь придумаю.

Прежде чем уйти с улицы домой, он нашел, нашарил почти вслепую на выгибе гигантского черного шатра маленькое светлое пятно, смутное свечение – словно язык белой тусклой далекой свечи. Самая ближняя галактика. Туманность Андромеды. Какая она красивая, какая…

Два миллиона лет свет от нее к твоим глазам бежит. Два миллиона лет.

Подзорная труба чуть не хрустнула в его руках. Еще немного – и он сломал бы ее.

Опомнился. Побежал домой.

Едва не упал, поскользнувшись на обледенелых ступенях крыльца.

Милагрос и Фелисидад поехали вместе на пирамиду. Одни.

Милагрос всегда говорила мужу, куда уезжает. Она отличалась большой честностью, даже щепетильностью; она могла скрыть что-то от домочадцев, но от Сантьяго у нее никогда не было тайн.

Но тут она ничего, ничего не сказала ему.

Они обе, мать и дочь, погрузились в автобус, и перед ними открылась дорога – не ближняя и не дальняя; под палящим солнцем, среди белых домиков на окраине Мехико, потом между плантаций голубой агавы, потом в пыли, вдоль полей приусадебных участков, все выше и выше в горы.

И черные кудрявые горы надвинулись на них и скрыли от них раскаленную сковороду Солнца. Это уже вечер и закат, и надо спешить.

– Мы успеем на последний автобус, мама?

Милагрос покосилась на дочь. На лице Фелисидад было ясно написано: «Мам, я делаю тебе приятное. Видала я в гробу это колдовство наше семейное! Я поехала сюда лишь для того, чтобы ты не ворчала!»

– Да, конечно, успеем… – Она погладила Фелисидад по нагому коричневому плечу. – Фели.

Они вылезли из автобуса на станции около поросшей лесом горы. Купили в кафе треугольные пакеты с коктейлем – молоко и клубничный сок, о, это так вкусно в жару! Пили под навесом, пили-пили, еле выпили! И Фелисидад гладила себя ладонью по животу: о, напилась от пуза!

Когда проходили мимо гостиницы, Фелисидад жалобно вздохнула.

– Что вздыхаешь?

– Поваляться бы на кроватке!

– Может быть, еще и с парнем?!

– Я бы не отказалась!

– Хм, дочка! За словом ты у меня в карман не полезешь!

– Не полезу, это точно!

Так, перебрасываясь веселыми жаркими словечками, словно жонглируя горящими смоляными палками, мать и дочь дошли до подножья горы.

– А теперь что, в гору ползти? – Фелисидад скорчила рожу. – А пирамида-то где? Я ее отсюда не вижу!

– Еще увидишь.

Милагрос быстро и благоговейно перекрестилась на маленькое каменное распятие: оно стояло в темной нише, вырубленной в скале. Фелисидад пожала плечами: идет меня учить колдовству, а сама на Христа крестится! Но повторила точь-в-точь ее нежный, стремительный жест.

Быстро перебирая ногами, обе женщины, старая и юная, стали подниматься в гору. Скоро запыхались. Милагрос встала, отирая пот с лица, и выдохнула:

– Помедленней, дочка! Сердце из ребер выскочит!

Они умерили темп. Наступали широко, на всю стопу. Под ноги им то и дело из придорожных кустов выпрыгивали носухи с хитрыми узкими мордами и пушистыми полосатыми хвостами. Носухи подбегали к ним и беззастенчиво тыкались мокрыми носами им в колени и ладони: просили еды. Милагрос открывала сумку и вынимала кусочки хлеба и куриные огрызочки, заботливо сложенные в мешочек. Носухи хватали снедь зубами и, вильнув хвостами, убегали с угощеньем за скалы, а иные косточки грызли тут же, при дороге. Крупная носуха взяла кусок хлеба в лапки. Поедала его совсем как человечек. Милагрос умиленно глядела на зверьков.

Фелисидад насвистывала сквозь зубы модную песенку.

Милагрос ткнула дочь пальцем в бок:

– Посмотри, какие они смешные!

– Заведи себе носуху, как кошку, мамита…

– Не мели чушь! Носуха – зверь свободный!

– Я тоже свободный зверь!

– О да, ты зверь, зверюга!

Шли дальше. Гора росла перед ними и вырастала. Сколько бы они ни шли – все далеко было до вершины.

– Мама, а пирамида на вершине? – тоскливо спросила Фелисидад. Ей уже надоело это путешествие. Лучше бы она сегодня опять прискакала в кафе к Алисии!

На мгновенье перед ее лицом закачалось острое, как обсидиановый нож, лицо того худого марьячи. Он похож на таракана. Кукарача. Да, стоп, Кукарача. Они так его и зовут, его друзья. Жарко стало животу, груди. Влюбилась?! Еще чего! Просто он прикольный! И поет хорошо.