– На вершине, конечно, где же еще!

И вот она, вершина. Уф. Наконец-то!

Древние камни пирамиды залиты бычьей кровью заката. Раскалились за день.

– Фу, какая же она маленькая, – разочарованно пожала плечами Фелисидад, – какая дохленькая!

Пирамида, сгорбившаяся в закатных лучах черная каменная носуха.

Милагрос сложила руки на груди и что-то пошептала.

Потом крепко, горячей рукой взяла дочь за руку, и дочь вздрогнула.

– Мама! Больно!

– Умей терпеть. Умей не кричать.

Мать не выпустила ее руки. Потащила за собой. Шаги Милагрос внезапно стали крупными и резкими, как у мужчины. Фелисидад еле поспевала за ней.

Они вместе, рука в руке, вошли в низкую маленькую дверь, зияющую чернотой в каменной кладке. Фелисидад подумала: как мы увидим друг друга во тьме? Но близ входа сидела девушка, а перед девушкой стояла корзина, а в корзине лежали свечи, много белых толстых свеч. Милагрос дала девушке деньги, девушка, шаря странно дрожащими пальцами в воздухе, протянула Милагрос две свечи.

Фелисидад увидала: девушка – слепая.

И ей захотелось склониться и поцеловать слепую девушку.

И она сделала это.

И мать одобрительно смотрела, как смешались кудрявые волосы двух девушек – слепой и зрячей.

Слепые губы нашарили зрячие губы. Слепая щека коснулась зрячей щеки.

Слепая рука нашла зрячую руку, и слепой лоб лег в зрячую ладонь.

И Фелисидад почувствовала себя слепой, а слепую девушку – видящей все-все.

Вырвала руку. Поклонилась слепой продавщице огня.

– Спасибо… большое…

Милагрос вытащила из кармана спички. Фелисидад – зажигалку. Кто скорее зажжет огонь?

– Ты куришь, дочь!

– Сколько раз говорила уже тебе: нет, мама, нет, мама, нет!

– Откуда ж у тебя зажигалка?

– Парень подарил.

– В кафе у этой шлюхи Алисии?

– Мама, она не шлюха! Она просто немножко пьет! На текилу подсела!

– Как звать парня?

– Кукарача.

– Прекрасное имечко. Ты с ним целовалась?

– Хотела бы! Да ему плевать!

Все это они шептали друг другу на ходу. Фелисидад прыснула в кулак.

– Замолчи, – сказала мать. – Молчи. Помолись лучше.

– Кому, мама? Иисусу?

– Нет. Предкам.

Они зажгли свечи. Несли прямо перед собой, перед грудью. И живой огонь освещал их смуглые, такие похожие лица.

Что происходило во тьме? Тьма была всегда. В ней горели два жалких светильника. Когда-нибудь закончится жир в плошках, и огонь догорит. Пока горит – надо успеть.

Обе женщины разделись догола. Фелисидад пыталась хихикать. Смех ломался, бился о своды пирамиды хрустальными брошенными рюмками.

Мать сказала: наши предки родом из Ацтлана, белой и золотой земли на Севере. В Ацтлане никогда не заходит солнце, ходит по кругу. На солнце в Ацтлане можно глядеть. Есть люди, что глядят на солнце и не слепнут. Я тебя научу.

Мать сказала: на небе солнце, на земле Царь Солнца. Великий Змей и держит солнце в зубах, пасть его пылает. Наши предки изготавливали из золота маски Царя Солнца. Еще они знали, сколько дней Утренняя Звезда танцует свой танец вокруг солнца. Предки знали все про людей и зверей. Они знали: звезды, люди и звери родились из расплавленного золота солнца. И у них общая кровь и общая Сила.

Мать шептала ей: я научу тебя превращаться. Ты будешь не только человек, но и зверь. И птица? И птица. И улитка? И она.

И змея, да, и змея тоже, Сихуат-коатль, прародительница людей.

Мать не давала ей пить ничего опьяняющего: Милагрос опьянила дочь дыханием, стуком каблуков, щелканьем пальцев, жестами рук перед широко открытыми глазами девушки. Фелисидад превратилась в змею и поползла по камням. Ей стало дико, страшно. Она подумала: как теперь вернусь в свое милое тело? Вернулась. Мать ее вернула. В смехе белели во тьме зубы Милагрос. Фелисидад пыталась смеяться, но страх был сильнее насмешки. Когда Милагрос протянула к дочери руки и прошептала: «А теперь стань пантерой!» Фелисидад опустилась на четыре лапы, выпустила когти и стала пантерой. В животе перекатывалось глухим громом рычанье. Теперь уже не так страшно. Теперь – любопытно. Прекрасно чувствовать сильное тело под бархатной шкурой, мощные хищные мышцы. Таких у нее не было даже в самом быстром и страстном танце.

В руках у Милагрос явилась бычья шкура. Она живо накинула ее на черную пантеру, и пантера опять стала дрожащей нагой девушкой. Милагрос присела на корточки, вынула из сумки высохшую пантерью лапу и острый нож. Ножом разрезала себе руку чуть ниже локтевого сгиба. Обмакнула лапу в кровь. Фелисидад стояла прямо, выпятив грудь и подтянув живот. Мать медленно рисовала на смуглом теле, в пятнах гибнущего света, красные разводы, узоры и стрелы и иные знаки.

Среди рисунков на животе Фелисидад вспыхнул один: женщина и бык.

И как только Милагрос нарисовала пантерьей лапой красного быка на смуглой девичьей коже – бык появился. Черной горой вышел из стены, из древней каменной кладки. Чтобы не закричать, Фелисидад прижала ладони ко рту.

Бык шагнул к Фелисидад, обнюхал ее. Мать всунула ей в руку нож. Фелисидад сказала бешеным взглядом: мама, я не могу! «Можешь», – закрыла мать глаза. И тогда Фелисидад взмахнула ножом. Горло. Черная шкура. Жаркая кровь. Вечная смерть.

Это тоже танец, девочка, всего лишь танец, сон, бред.

Нет. Это еще жизнь. Это тоже жизнь.

Бык замычал густо, пьяно и рухнул к ее ногам. Фелисидад стояла с ножом в руке и глядела на тушу. Спина ее тряслась и выгибалась. Она плакала. Мать вымазала в крови ладонь и провела всей пятерней по дочкиному лицу.

Шкура исчезла. Бык пропал. Голая стояла Фелисидад во тьме и плакала, плакала. И смеялась.

Потом обе надели платья, и Милагрос взяла Фелисидад за руку и потащила за собой. Фелисидад шла покорно. Если бы сейчас мать вынула другой нож и зарезала ее – она бы не удивилась. Они вышли на вершину пирамиды. Россыпи звезд горели над ними. Страшно много звезд, сплошные звезды, зерна миров. Кто посеял? Когда взойдут?

– Мама, – сказала Фелисидад хрипло, – они молчат. Всегда молчат. И это ужасно.

– Кто?

– Звезды.

– Я научу тебя разговаривать с ними.

– Сейчас?

Фелисидад облизнула соленые от материнской крови губы.

– Я научу твою душу выходить из тела.

– Мама, зачем мне это надо?

– А зачем я тебя родила?

Они обе легли на спину, лицом к звездам. Холод каменных плит легко пробирался сквозь тонкую ткань платьев. Фелисидад согнула ноги в коленях, приняв позу роженицы. Она увидела: она – старуха, и лежит в постели, окруженная огромным многолюдным семейством, все с печалью и сожалением глядят на нее, а она лежит без движенья, и вокруг нее белые цветы, белые салфетки, пузырьки и флаконы и коробки с лекарствами и фарфоровые чашки с целебным питьем. Зачем клубятся тучи цветов? Кому нужно это цветочное безумие? Моя душа юная, и время ей ничего не сделает. Я старуха, зубы повыпали, кожа сморщилась, рожа страшная, – а душа молодая, и сейчас она выйдет из-под ребер и уйдет навсегда к веселым звездам.