к раскладушкам. Не спать, а разговаривать и допивать то, чем кто заблаговременно запасся. А запаслись, судя по намёкам, перемигиванию и обрывкам разговоров, богато.

Один же раз в году… как день рождения.

И вот тут, вскоре, память моя как будто поняла – на это она острая, – что мне, хозяину её, не до неё, и перестала выполнять качественно и добросовестно свои прямые обязанности, стала историю фиксировать, как ей угодно. Возможно – и фальсифицировать, нещадно искажать. Давно замечена в дурных повадках, но не уволишь, так как замены не найти.

То тут себя вдруг стал я обнаруживать, то там. Включили – выключили – и опять включили. Будто.

Вот я в дальнем правом углу бывшей трапезной, в гостях у милых сердцу «славяно-финнов». Они приветливы со мной. Тут же артисты, журналисты и океанологи. Что-то налили мне, я что-то выпил. Скальд про диплом меня спросил. Ответил. Заговорили они, почему-то тихим шепотком, о норманнской теории. Кто за, кто против. Как обычно. Кто-то и говорит, что «крамола в ладожском сюжете. Северную и Южную Русь объединил норманн Олег», мол, что «Ладога и Новгород – альтернативный, европейский, путь России», дескать, но потом «при Третьем и Четвёртом Иванах путь России в Европу был закрыт» и направился, мол, «прямо в Азию, к ордынцам».

А я сижу на раскладушке моего начальника, с краюшку, бочком, и думаю: «И слава богу, что закрыли. А вовремя бы этого не сделали, и раскинулась бы по евразийскому пространству вместо радонежско-саровско-донской России Великая-превеликая и гордая-прегордая во всех отношениях Польша, от моря и до моря, и до Уральского хребта, а то и Дальнего Востока. Мне это надо? Нет, не надо. Паном бы в Великой Польше стать не довелось мне, лицом, русак, не вышел, был бы быдлом. Нет уж, спасибо». Сижу и думаю: «Шведы крестились на сто лет позже, чем мы, и они, дикари, государство нам построили? Куда там!.. Просто характер у нас такой, что договориться иной раз между собой не можем, ну и зовём в посредники кого попало, первого прохожего, последних шведов и других датчан… А после долго ли прогнать “строителей” при нашем нраве».

И Скальд, как будто между прочим, всем сообщает, что «жил в Киеве варяг по имени Феодор, языческое имя которого было Тур или Утор. На его сына выпал жребий быть принесённым в жертву языческим богам. Феодор, Фёдор ли, сына не отдал. Оба они погибли. А на месте их мученической кончины Владимир после крещения воздвиг Десятинную церковь. Феодор Варяг и сын его Иоанн почитаются как первые русские мученики».

Какие? Русские! А были кем? Варягами. Так мало ли кем были, а стали русскими святыми. Вот вам, жуйте.

Хоть и тонко, но о чём, понятно. Намёк намёков. Уважаю я Скальда. Да и ко всем остальным, не яростным западникам, а покладистым славянофилам с нашей кафедры, отношусь с почтением, сейчас – особенно глубоким. Умные собеседники, люди хорошие, отличные учёные. Не то что сказать – язык не повернётся, но и подумать о них дурно – мысли не мелькнёт. Таких бы больше.

И слышу – Конунг:

«Должны быть найдены следы словен и кривичей, они, скорей всего, здесь появились раньше викингов, в предустье Волхова. Уверен. Кольца височные к такому выводу меня склоняют. Славяне рядом где-то тут крутились, без них никак не обошлось бы – подвижный народ».

«Другое дело!» – я это, предок ли во мне с отцовской или с материнской стороны, оба ли разом возгласили.

Запели «славяно-финны» – один затянул, другие дружно подхватили, – пусть и нестройно, но приятно:

Мы по речке по Капсле идём,

Мы лапши в рюкзаки напихали,

И для бедных славистов несём

Норманизма седого скрижали.

В деканат, в партбюро, в деканат – в деканат

Археологи тащатся в ряд.

Это кто-то из наших, наверно,

Языком трепанул черезмерно…

Не про норманнское ли засилье и «строительство»?..

Задумался я на какое-то мгновение. О чём-то. О чём можно на мгновение потерять себя во времени и в пространстве. Может – о Мироздании. Об одноглазом боге Одине. Может, о девушке какой-то. Есть одна…

Нашёл себя тут, в трапезной. Опять внимательно слушаю:

Под крутым и свирепым норд-остом,

Тем, что дует сильней и сильней,

Не беда, что остался лишь остов

От бесстрашных варяжских ладей

В деканат, в партбюро, в деканат…

Мы храним свои мысли в ларе

За семью пребольшими замками

И лишь только на смертном одре

Сможем крикнуть: «Победа за нами!»

В деканат, в партбюро, в деканат…

Думаю: «Гимн оголтелого норманизма».

Уши себе не затыкаю, но и не подпеваю – бескомпромиссен.

Будь он, думаю, неладен. И этот гимн, и норманизм. Сколько с ним копий было сломано. А сколько ещё сломят?

Это уж точно я подумал, а не мой далёкий предок. Предок не слышал этой песни. К моему спокойствию и счастью. Напевали они, сидя возле костра или за вёслами на водных пространствах, совсем другие мотивы. И под другие инструменты – не под гитару. А если бы и услышал он, мой предок, эту песню, многого бы в ней не понял. Ясно. Норманизм, рюкзак, слависты, археологи… Долго пришлось бы объяснять. Ну и прибил бы мой предок меня, наверное, за эту глупость. Может, и правильно бы сделал.

И про себя пытаюсь выговорить: «Сами… саму… самоуничижаюсь… ненамеренно». «Вольноотпущенный» и тот не справился бы с этим словом. А мой вот смог. Я же туда пустым не заявился бы – без парочки гранат и без калашникова. В прошлое.

Вошёл с улицы Серёга, позвал меня.

«Одному, – говорит, – не в жилу».

Понимаю.

Сходили мы до ведра, оставленного в кустах. Звучит – как «до ветра». Нет, ветра нет, лист на акациях не шелохнётся, в ушах не свистит. Безветрие. Сходили до ведра. То, что стояло на столе, – то опустело.

За что-то выпили. Да, «за Мечту». С Серёгой ж выпили, не с кем-то.

Серёга говорит:

«Пойду на Волхов».

«Ступай», – говорю.

«А ты?»

«Песни послушаю… Пока поют».

Пошли. Идём.

На кухне сидят, видим, двое. Не рядом. С одной стороны стола и с другой.

Слышно:

«Нет, Саша, нет. Мы вместе, пока жива мама. Ты понимаешь. Я не смогу тебя простить».

«Лена, там – всё».

«Я же сказала, Саша: нет».

«Ну, дай