Матушка устремляет на него пристальный взгляд, заставляющий его замолкнуть.

– Нет, я не об этом. Почему вор оставил его здесь, на полу посреди зала, так, чтобы о краже стало известно сразу? Ведь он мог поставить ларец обратно на полку, и тогда мы обнаружили бы, что кости пропали, лишь через несколько недель, месяцев или даже лет.

Оскар бледнеет, как будто сам он об этом не думал. Его взгляд скользит по стеллажам – по сотням ларцов, в которых покоятся хранимые и оберегаемые им кости. И мне становится очевидно, что сейчас он гадает о том же, о чем и я: а вдруг и среди них есть пустые?

– Может быть, вор торопился? – предполагаю я. – Ведь не мог же он не знать, что ему грозит в случае поимки. – Кража костей – это преступление, караемое смертью, так что пойти на такой риск может только глупец. Или же тот, кто дошел до края.

– Быть может, вор хотел, чтобы мы узнали, что костей тут больше нет? – предполагает матушка. – Быть может, он желал, чтобы об этом узнала я. – На лице ее написаны разноречивые чувства – горе, страх, покорность судьбе. Но, как ни странно, не потрясение, не шок. Это не похоже на внезапный ледяной холод, поразивший меня, когда Эйми, войдя в нашу кухню, выпалила горестную весть, пронзивший мое сердце нестерпимой болью, которая сначала охватила меня всю, а затем уступила место оцепенению, полному отсутствию чувств.

Матушка видит, что я на нее смотрю, и мы переглядываемся.

– Ты знала, что произойдет такое? – тихо спрашиваю я.

– Разумеется, нет, – отвечает она. Но ее взгляд сверлит меня, говоря нечто иное: Не задавай таких вопросов. Только не здесь.

Мэтр Оскар опускается на корточки и разглядывает отверстие размером с большой палец, служившее замком – замком, запечатанным с помощью магии костей, которая должна была закрыть доступ к костям отца всем, кроме матушки и меня. Однако ларец все равно открыт и пуст.

– Зачем ворам желать заявлять о себе? – спрашивает Оскар. – Особенно тебе?

Она оставляет его вопрос без ответа.

– Мы должны выяснить, кто это сделал. И выяснить быстро.

– Я не успокоюсь, пока кости не найдутся и виновные не понесут наказания, – говорит он. – Даю слово.

Но сдержать это обещание ему не под силу. Вполне может статься, что отыскать кости не удастся – ведь зачем было кому-то их красть, если не для того, чтобы гадать? При мысли о том, что кости моего отца будут потрачены впустую, потрачены на гадание для кого-то чужого, меня охватывают ярость и ужас, и в моих жилах закипает кровь.

Матушка качает головой.

– Прости, Оскар, но твоего слова недостаточно. Это не тот случай.

– Если люди прознают… – Он замолкает, но то, что он хочет сказать, ясно и так. Если жители города и окрестностей решат, что он не может в целости сохранить кости усопших, он разорится.

Я думаю о Врачевательнице, которая практиковала в Мидвуде, когда я была маленькой. За три недели умерло трое ее пациентов, и, хотя в каждом из этих случаев имелось понятное объяснение – маленький мальчик, который подавился яблоком и к моменту прихода Врачевательницы уже посинел, старик, чье сердце наконец перестало биться, и спустя день его жена, умершая от разбитого сердца, – трех смертей за такое короткое время оказалось достаточно для того, чтобы люди начали обеспокоенно шептаться. И вскоре горожане уже плавали по реке в Бризби или Кольм к Врачевателям, практиковавшим в этих городах. В конце концов Врачевательница, жившая в Мидвуде, незаметно покинула город, и мы так и оставались без Врачевателя, пока этому виду магии костей не обучился тот, у кого доведывание обнаружило соответствующий дар.

– Прости, – говорит матушка, – но выбора у меня нет.

Прежде чем мы уходим из костницы, я прижимаю к ларцу ладонь и закрываю глаза. Этот ларец был местом упокоения моего отца, и я не знаю, сможем ли мы когда-нибудь отыскать его кости.

И мне впервые в моей сознательной жизни хочется, чтобы у меня был магический дар. Не дар к гаданию на костях, присущий матушке и бабушке, а магия Костолома, ибо Костоломы могут вершить правосудие. Карать, причиняя боль.

Добиваться мщения.

* * *

После бессонной ночи я, оставив наконец тщетные попытки заснуть, встаю на рассвете. Матушка явно также плохо спала, потому что, когда я спускаюсь на первый этаж, она уже стоит перед дверью, застегивая на горле красный шелковый плащ. Волосы ее заплетены в косы и восьмеркой уложены на затылке.

– Я иду с тобой, – говорю я.

– Никуда ты не пойдешь. – Она говорит это, даже не взглянув на меня, как будто я щенок, которому можно дать команду «Место». Она натягивает длинные черные перчатки. – Я скоро вернусь.

Матушка состоит в городском совете вместе с нашими Косторезом, Врачевателем, Мешальщицей и еще двумя членами: мужчиной и женщиной, не владеющими магией костей. Совет Мидвуда составлен по тому же принципу, что и Верховный совет Кастелии, заседающий в столице, и находится в его прямом подчинении в отношении всех тех вопросов, которые нельзя решить на месте. Вчера вечером после возвращения из костницы матушка созвала экстренное заседание нашего совета.

И я твердо намерена присутствовать на нем.

Я засовываю руки в карманы своего серо-голубого плаща и выхожу из дома вслед за ней. Увидев меня, матушка вздрагивает и плотно сжимает губы.

– Я сказала нет.

Дверь остается наполовину открытой, пока она сверлит меня взглядом, пытаясь заставить вернуться в дом.

Я продолжаю стоять.

– Саския, – сердито говорит она, – у меня нет на это времени.

– Мне известны мои права, – отвечаю ей я. – Если совет рассматривает вопрос, касающийся члена моей семьи, я имею право присутствовать на заседании самолично.

Она прижимает затянутую в перчатку руку ко лбу.

– Тебе незачем туда идти, – молвит она. – Обещаю, что после заседания я тебе все расскажу.

– Как ты рассказала мне об особой подготовке бабушкиных костей? Как рассказала о том, каковы были мои другие пути? Нет уж, благодарю покорно. Я лучше узнаю все сама.

Выражение, промелькнувшее вчера на ее лице, это полное отсутствие удивления при виде пустого ларца, высвободило что-то в моей душе – как будто катушка, лента с которой до того разматывалась медленно, мало-помалу, вдруг упала, покатилась, и теперь лента размоталась и, спутанная, лежит у моих ног.

Она открывает рот, чтобы возразить, но, похоже, видит решимость, написанную на моем лице, потому что так ничего и не произносит. Вместо этого она протягивает руку и запирает дверь.

Мы молча идем к ратуше. Сейчас холодно, и наше дыхание превращается в белесые облачка, но на деревьях распевают птицы, как будто одной частью мы находимся в зиме, а другой – в весне.

По мере того как мы приближаемся к площади, напряжение между нами все нарастает, нарастает, как будто это некая субстанция, к которой можно приложить ладонь и которую можно оттолкнуть. Матушка хочет мне что-то сказать и пытается подобрать слова. Не знаю, как я это поняла – наверное, по едва различимым вдохам, которые человек делает перед тем, как заговорить, но которые сейчас всякий раз заканчиваются не речью, а молчанием. Или же дело в том, что она то и дело слегка наклоняется в мою сторону, но потом вновь подается назад? Я уверяю себя, что это не предчувствие и что мой все еще не сошедший на нет дар к магии костей здесь ни при чем. Просто это моя мать, и я хорошо ее изучила. Так же бабушка знала, что приближается гроза, потому что у нее начинали ныть колени.