– В гостях?

– По работе.

– Сколько тебе лет?

– Сорока еще нет, – и смеялась серебряным звонким смехом.

Впрочем, Савву устраивала эта таинственность: в ней было очарование совершенства, а идеал не нуждается в адресе и паспортных данных.

Теперь он все время пребывал в каком-то приподнятом, радостном настроении, и это положительно сказывалось на работе. Нет, «изначальное слово» по-прежнему оставалось невычислимым, но Савва снова обрел почти вовсе утраченную уверенность в том, что решение непременно найдется. Перемены в состоянии друга не остались незамеченными Гуревичем, и наметанным глазом причины он определил сразу и точно:

– Ну, колись, старичок, кто она?

Савва зарделся, поупрямился некоторое время и рассказал. Гуревич выслушал, подивился, но виду не подал, а категорично решил:

– Дружище, ты должен пригласить ее на свидание!

– Зачем? – спросил Савва.

– Как зачем?! Я просто слов не нахожу… Встретитесь, сходите куда-нибудь, потом еще раз, отношения завяжутся… Ну как тебе еще объяснить?! Надо же вылезать уже из этого вашего эфира!

– Мне кажется, если бы она этого хотела, то как-то дала знать. А пока даже имени не сказала.

– Цену набивает! – уверенно констатировал опытнейший Гуревич. – Специально окутывает себя покровом тайны, играет с тобой. Прояви настойчивость!

– Нет… не хочу. Понимаешь, я боюсь что-то нарушить… Наверное, всему свое время.

Женя махнул рукой, но настаивать не стал: Савва натуральным образом светился в последнее время, перестал походить на помешанного, обрел былую спокойную силу, что вполне устраивало друга, ибо время шло, и отрывной календарь на стене неумолимо худел, приближая решающую дату окончания третьего квартала.

Однажды Савва вышел погулять раньше, чуть за полночь. Постоял внизу, у дверей, вдохнул полной грудью такой чудесный, такой живой воздух, густо пропитанный запахами зрелой листвы и речной воды, какой бывает только счастливой летней ночью, и подошел к дежурившей у НИИ автомашине:

– Здравствуйте! Я хочу немного пройтись. Вы не могли бы подбросить меня до Стрелки?

– Конечно, Савва Гаврилович! Садитесь.

Они неспеша проехали через остров, по пустынным проспектам и линиям, мимо старых домов и новых трамваев, торопившихся к ночлегу в депо, мимо церквей без крестов и военных буксиров у пристани, пока впереди не раскинулась широкая панорама сверкающей отраженными золотыми огнями ночной Невы, над которой ростральные колонны прорезали дрожащее золото и голубоватые сумерки точеным изяществом силуэтов.

Савва поблагодарил своих хранителей и вышел из машины. Сезон белых ночей миновал, но смеркалось все еще очень поздно, и солнце не торопилось возвращаться за горизонт, наслаждаясь коротким северным летом; только после полуночи на краткий час прозрачная синяя темнота сгущалась над городом, а потом снова таяла, уступая место предшествовавшей рассвету нежно-розовой белизне. Дворцы и раскидистые деревья скверов, мосты и грифоны, львы и ангелы спали в молочных сумерках. На набережных было людно и празднично, шумные компании проходили по узким каменным тротуарам, тихие пары, склонившись друг к другу, неподвижно стояли на ступенях у самой воды, где-то звенела гитара, а речные трамвайчики проплывали величественно и важно, думая о себе как о белых пароходах. И так хорошо, так красиво, так торжественно было вокруг, что Савва зашел в телефонную будку, снял трубку, опустил в прорезь монетку и позвонил. Было около часа ночи, и он был уверен, что его незнакомки сейчас нет в «эфире», но ощущение радости и гармонии настолько переполняло его, что он не мог хотя бы не попытаться поделиться этим удивительным чувством.

На его привычные позывные никто не ответил. Эфир был пустым, как забытая комната.

– Я сейчас на стрелке Васильевского, – сказал Савва.

Он задумался, подбирая слова, но их не находилось, и поэтому продолжил просто:

– Тут очень красиво.

Потом помолчал еще немного и добавил:

– Я бы хотел, чтобы ты была сейчас здесь и тоже это видела.

И очень отчетливо, как всегда, будто совсем рядом, в динамике прозвучал ответ:

– Я вижу.

* * *

Савва при всей своей очарованности про секретность не забывал и про то, где и над чем конкретно работает, не распространялся, да и загадочная знакомая никогда об этом не спрашивала. Но сугубо теоретическими проблемами он охотно делился. Июль катился к концу, в воздухе уже повис едва заметный пока запах дыма от тлеющих в округе болот, и однажды ночью, оставив безуспешные попытки упорядочения бесконечности, он высказался о наболевшем подруге. Та внимательно выслушала, задала пару вопросов, а потом сказала:

– Ты же знаешь о том, что для решения неразрешимой задачи нужно подняться на уровень выше?

– Эйнштейн.

– Да. Но тебе, мне кажется, нужно спуститься на один уровень ниже, понимаешь?

– Не очень.

– Ты пытаешься штурмовать в лоб, лезешь все выше и выше и в итоге сталкиваешься с такой совокупностью иррациональных множеств, которые принципиально не могут быть упорядочены системой любых уравнений. Попробуй посмотреть на саму задачу иначе. Если пренебречь сложностью и попробовать преобразовать все ключевые значения в простейшие оппозиции, например, привести к единице и нулю, то…

– То мне нужно будет преобразовать ноль в единицу, – ответил Савва. – Я думал об этом. Невозможно ухватиться за пустоту.

– Это если считать ноль обозначением отсутствия разряда. Представь, что это не пустота.

А может быть, он объяснил как-то иначе, а она по-другому ответила. Нельзя быть уверенным в точности слов тех, кто говорит на непонятном большинству языке о вещах, доступных немногим. Одно точно известно: незнакомка, встреченная Саввой в ленинградском телефонном эфире, вольно или невольно подсказала ему простой и удивительно очевидный способ решения.

Савва попробовал, применил – и как будто подалась неприступная дверь.

Теперь его было не остановить. В следующие два дня Савва с головой погрузился в неукротимый поток, унесший его за пределы этого мира, и забыл обо всем, постоянно находясь внутри этого неиссякаемого, мощного вдохновения – на работе, дома, в дороге, слыша преобразованные в цифру звуки изначальной гармонии в ворчании двигателя автомобиля, громе трамвая, ночных голосах, звоне о кромку тарелки металлической ложки, скрипе дверных петель, видя, как раскрываются в простых формулах геометрически совершенные фасады домов, преобразуется в непостижимый и строгий порядок хаос крон деревьев и дождевых облаков, рельсы простираются в идеально описанную лаконичными формулами бесконечность, улицы и туманное небо. Многим знакомо такое состояние высочайшей сосредоточенности и воодушевления, но если обычно оно продолжается минуты или часы, то Савва погрузился в него на двое суток, не занимаясь ничем, кроме дела, стремительно приближавшегося к финалу, даже не выходя в «эфир».