оконные рамы, еще одна газонокосилка. Я бы глянул на ее движок. В сарае из гофры – целая куча рукомойников.

Узнаю два здоровенных зеркала, которые нам отдали в одном пабе в прошлом году. Мне раньше казалось, что если привести в порядок все это добро, можно заработать приличные деньги. Сейчас оно кажется немножко убогим. Поломанным. Бестолковым. Когда-то все это было кому-то ценным, а оказалось в итоге здесь – сваленным в кучу.

Кручу педали по Баррак-стрит, задерживаюсь на красном, дорогу переходит отряд девах с колясками – топают в парк. Гляжу через улицу и вижу, как из старого библиотечного здания появляется подруга наша хиппушка, а с ней какой-то мужик в мощных дредах. Трудись этот парень на лесопилке, ему б сетка для волос на бороду понадобилась, не то засосало бы, порубило и выплюнуло в два счета. Вот, значит, где Джун работает, видимо, – в молодежном клубе. Смотрю, как эти двое опускают на витринное окно ставню и топают дальше. Джун выходит из боковой двери, наклоняется, вешает на ставню замок. Жду, не глянет ли через плечо. А потом думаю о себе, обыкновенном Фрэнке Уилане без всякого таланта или дара, помахиваю тряпочкой над ногой у пацаненка да беру с нее за это наличные. Стыдобища. Укатываюсь за припаркованный фургон.

Она догоняет остальных, но немножко скачет на одной ноге. Прислоняется к стенке, снимает сандалию, вытряхивает из нее что-то.

Всю дорогу домой я думаю о камешке, попавшем ей в сандалию под пятку. Даже малюсенький камешек может достать страшно – так он врезается, когда на него наступаешь. Напоминает о себе при каждом шаге. Думаешь, что можно идти дальше, ан нет. Не даст не обращать на себя внимания.

То, что я сейчас услышал от Мурта, напоминает мне кое о чем. Оно мелкое, но зудит и зудит. Было дело, Батя с Муртом устроили большой вывоз из дома какого-то старика, и Батя притащил домой целую спортивную сумку журналов. Поначалу я думал, там будут “Матч”, или “Удар”, или даже “Бино”[57]. Нет. Сплошь женские журналы. Батя сказал, это для Матери, но сумку дал Берни. Я полистал сколько-то, искал рубрику “Вопросы – ответы” или советы насчет секса. Но там была почти сплошь мода, макияж и прочее фуфло. После Батиной смерти Берни на этих журналах свихнулся. Часы напролет валялся на кровати, фотки разглядывал. “Вог” там был в основном, кажется, не то чтоб меня к ним вообще подпускали. У меня в голове оно горит прямо-таки, как Батя появляется со двора, а мы с Матерью и Берни сидим за столом, нам интересно, что он принес, а Батя предлагает нам угадать. Дебильные эти блядские журналы.

Качу домой изо всех сил, аж глаза жжет.

И бородавка телу прибавка

Захожу со двора и вижу Берни – он опять занял весь кухонный стол, барахло свое раскидал. Смотрится на себя в зеркало, глаза снизу подрисовывает черным карандашом. Вот уж кого не хочу сейчас видеть, так это его.

– Пропустил чуток, – говорю.

– Где? – он мне, складывает губки бантиком, моргает.

– С бритьем. Под левым ухом.

– Иди ты. В холодильнике курьи крылышки. Зверски острые, впрочем.

Стоит ему заикнуться о еде, как я осознаю, что проголодался. Кладу сколько-то крылышек в микроволновку, зафигачиваю чайник. Тянусь к сушке за вилкой, задеваю ложку, воткнутую в пакет с сахаром, и катапультирую дорожку сахарного песку по всей кухонной стойке.

– Да блин. Что с тобой вообще? – он мне. – Носишься тут. Сядь уже, а. Ты меня нервируешь.

Микроволновка пищит, вынимаю оттуда крылья. Кусаю – и сразу же обжигаю себе небо. А следом у меня распухают губы и все немеет от перца в соусе. Я чуть ли не рыдаю от боли. Берни ржет надо мной, но хоть стакан молока придвигает мне через стол. Когда рот у меня и куриные крылья остывают чуток, принимаюсь за них опять.

– Мурт спрашивал, как у тебя дела.

– Я не знал, что ты был у Мурта. – Он опять занялся своим лицом, крутит головой то так, то эдак. – Чего ты на меня уставился?

– После больницы и всего прочего он надеется, что у тебя все в порядке.

– Ты ему сказал, что у меня все шик? Красота моя при мне, и это главное.

– Он про Батю говорил.

– А что про Батю? – Берни собирает свои манатки. На телефон ему всю дорогу сыплются сообщения, и он теперь листает их и набирает что-то как угорелый.

– Батя говорил с Муртом о тебе.

– А что обо мне? Когда? – Он все еще смотрит в экран телефона. Но мне видно, что он насторожился: замер, а сам просто гоняет пальцем по экрану туда-сюда.

– Чего ты не сказал мне, что Батя знал? Той ночью, когда мы с тобой про это говорили.

Он жмет плечами, закрывает зеркальце.

– Он небось убит был, когда узнал, – говорю. – Он тебя застукал за переодеванием или что?

– Да какого хера, Фрэнк. Нет, я ему сам сказал.

– Что? – Ушам своим не верю. Мы ж совсем детьми были, когда Батя погиб. Мог ли Берни такое думать в те времена?

– Я ему сказал. Он понял. Сказал, его устраивает.

– Так и сказал? Устраивает? Что ты ему дочь, а не сын?

– Ну, не в таких выражениях. Но в целом да.

У меня еда не глотается. Пытаюсь пропихнуть ее в глотку, но она застряла. Иду к мусорке и сплевываю все изо рта. Пробую отдышаться.

– Все путем, Фрэнк?

– Косточка куриная. Что он сказал?

– Я поплакал немножко и, думаю, он тоже, может, с минуту плакал. Обнял меня. – Берни смотрит себе на руки. – Сказал, что желает мне счастья в жизни, чего б оно ни стоило. Потому что им от меня счастье.

– А Матерь что?

Теперь Берни молчит. Я дожимаю, и он признаётся: она все еще не в курсе. Берни говорит, все сложно. Начинает объяснять, но я ему такой: ладно, брось. Неинтересно. Скидываю оставшиеся крылья в мусорку, ополаскиваю тарелку. Прежде чем выйти из кухни, пристально смотрю на него. Он увлеченно стрижет ногти в блюдце. Странно, да, но у меня мелькает вот это – что я вижу его не как своего брата-близнеца, а как совершенно отдельного человека. Конечно, у всех свои секреты и прочая херня, но я вижу, что у него есть такая вот черта занимать в мире место так, будто он им владеет. Ни у кого ничего не спрашивает, просто идет своим путем. Может, у него это оттого, что Батя был в курсе. Понятное дело, я