что смогу убрать синяк, если к нему прикоснусь, все равно как лужа высыхает. Или если помашу рукой над поцарапанной коленкой у Берни, порез затянется. Ты на меня тогда так глянул. Дичь это, потому что сегодня я с Эйтне все делал как обычно. Разницы никакой. Может, я вообще никогда ничего не чувствовал. Просто повторял за тобой. Но я не знал, что у тебя в голове при этом происходит.

Солнце светит мне в прищуренные глаза, я на минуту жмурюсь.

– Почему ты мне ничего не говорил? Ты для этого вернулся? Чтоб лично сказать мне, что песенка спета?

Я, видать, задремываю и просыпаюсь от воя из кухни. Бегу туда. Матерь.

– Какого хера?

– Он пропал, – она мне. Падает в кресло. – Эта чувырла Лена. Я ей устрою.

– Да блин, я думал, на тебя напал кто. Он со мной.

Она подскакивает, глазищи полыхают.

– Ты чего там делаешь с ним? На кусочки пилишь?

Нисколько мне не доверяет вообще. Пошла она. Так паршиво она об остальных наших идиётах сраных не думает. Я у ней отродье. Парни в Австралии, фотки в Фейсбуке что ни день, считай, отпуска на Бали, прыжки на тарзанке в Новой Зеландии, Сенановы мотоциклы, а домой они на Рождество приехать не могут, когда Матери больше ничего не надо, а только повидать их. А теперь Берни приспичило влезть на хренов крест. Все шишки мне, значит.

Приношу Батю-Божка. Тресь им об кухонный стол. Ничего не говорю, ухожу в сад остыть. Матерь идет следом с белым “Магнумом” для меня и “Корнето” себе.

– Не хотела тебя обидеть, сын, но я сама не своя. Как первый раз эту фигурку увидала, так, не сойти мне с места, подумала – отец твой вернулся. А теперь, кажется, опять не чувствую. Не знаю, может, я чуток с приветом сейчас.

– Ладно, давай уже сюда свой “Магнум”, пока не потек.

Садится в беседке рядом со мной. Поскольку опоры у беседки вышли немножко неодинаковые, мы вроде как притиснуты друг к другу в углу. И тут она мне заявляет: оказывается, Эйтне была права, они и правда собираются в Лондон – Матерь и Берни, на несколько дней.

– Что? Он едет в Лондон? – я ей. – Ему даже пива всем заказать не по карману.

– Вредный ты.

– И когда это все?

– Не раньше воскресенья. Всего на несколько ночей.

– Ушам, блин, своим не верю. Вы мутили за моей спиной.

– Ты разве сам не говорил, что Берни б не помешало сменить обстановку? – она такая. – Для его душевного здоровья.

– Он тебе ни пенса не отдает. А как же я?

– Слушай, я твою тетку Айлин не видела сто лет. Антони у нее из инвалидного кресла почти не вылезает, домой они теперь приедут невесть когда. Да и вообще, мне кажется, вам с Берни не повредит отдохнуть друг от друга. Вы, пока росли, были лучшими друзьями. А теперь…

Я встаю, не успевает она договорить то, что собиралась там сказать. С сестрой своей Айлин она несколько лет назад едва разговаривала. Доедаю мороженое и оставляю Матерь одну.

Прохожу кухню и не могу не глянуть на Божка. Жуть как трудно описать, что в нем такого, но он любой взгляд держит запросто.

– С тех пор, как тебя не стало, все пошло совсем вразнос, Бать. Помню, как в этом доме битком было пацанов и люди то и дело стучали в дверь, приходили лечиться. А теперь Матерь с Берни дружат не разлей вода, а я им отрезанный ломоть. Уйди я на все четыре стороны, им насрать, значит?

Разговор с ним меня утихомиривает. С Батей так всегда было. Он сам говорил, что в этом главная часть лечения – помогать людям взять себя в руки, при всех хворях, даже если болеть не перестанет. Взять в руки себя и держаться внутри. Я знаю, о чем говорю, потому что он и со мной так.

– Не выходит, Бать, – я ему.

И чуть ли не слышу, как мне говорит его голос:

– Перемелется, сынок. Оставь как есть.

Жизнь трудовая

Я рад, что в четверг рано утром я один на ногах. Вчера вечером сидел у себя, чтоб не слушать, как Берни с Матерью строят свои дорожные планы у меня за спиной.

Забираю с собой тост с повидлом и топаю на работу. Начать с того, что тут страшная суета. Я в итоге вожу вилочный погрузчик, перетаскиваю палеты с обрешеткой на старый склад. Где-то в полдесятого отгоняю погрузчик за цеха, чтоб покурить. Там Барроу всего через тропу. Приятно сидеть там на верхотуре, отличный вид на реку, где она разливается и расходится на два рукава.

Появляется пара лысух, качаются на волнах, одна ныряет, чуть подальше с плеском выскакивает. Может, даже не догадывается, что она лысуха. Понятия не имеет, что с виду она невзрачнейшая на свете птица. Классная работа у ней – плывешь себе, подбираешь жратву на ходу. Ни тебе получку ждать, ни думать о будущем. Птицам и трудиться-то не надо. И вообще животным. Не считая, наверное, сторожевых псов. Ну и лошадей. Размышляю о том, какие бывают у зверей работы – я видел по телику, как слоны в Индии таскают бревна хоботом. Тягловых животных много, не говоря уже о насекомых – рабочих пчелах и муравьях. Может, и другие насекомые тоже в трудовые бригады сбиваются. Из цехов доносится гудок, отвлекает мою голову от сортировки звериных трудов.

Качу через двор, а сам думаю о Бате – как он всю жизнь работал на городской совет, клал дороги, подстригал изгороди, рытвины латал. Знал всякое шоссе и объездную дорожку. Обожал это все – ну или говорил так. Хотя теперь я лучше себе представляю, до чего тяжкая бывает работа, и не очень-то уверен, что оно было ему вот так просто, как он показывал.

Всегда имелась у него халтурка-другая по ходу дела – и для себя, и для пацанов. То в дом какой заскочить, раз обещал, и вся ватага с ним. Динки Дрисколл, лучший дружбан его, повернутый был на рыбалке. Если оказывались у реки, ссаживали его вместе с его удочками. Батя частенько заявлялся домой и бросал в мойку пакет окуней. Едва успевал руки вымыть, а его уже в прихожей ждал кто-нибудь со своими болячками. Иногда с ходу понятно было, что с человеком не так, – желтая бледность или там сыпь, – а бывали с виду такие же, как ты да я.

Никогда я не думал, что у меня будет такая вот работа. Когда у тебя дар – это как талант