никогда не считал, что, раз он гей, значит, он несчастнее или хуже меня. Но, видать, я думал, что люди считают его странным, а меня нормальным. Нормальным, ну да – вот только мне полагалось наследовать эту штуку, дар, которая добавляла мне особенности, силы. А оказывается, ему-то вполне шикарно быть таким, какой он есть, а я остался ни с чем. И Батя всегда это знал. Вот что хуже всего.

* * *

Выходные получаются, в общем-то, тихие, особенно раз Матерь все еще порядком взбаламучена из-за того, что стряслось с Берни в городе. Она почему-то продолжает винить в этом меня – что я не пошел с Берни домой. Ну хоть сидит у Сисси почти все время, шьет костюмы и мне по мозгам не ездит.

Скок объявляется в субботу, пытается меня вытащить, но ленивые выходные мне явно не помешают. Надо подкопить деньжат хоть чуток, а то я после того загула напрочь банкрот.

А еще вот что: хочу побыть рядом с Божком. Матерь вроде не так крепко к нему липнет, как в первые несколько дней, а потому он возникает то и дело по всему дому – то на кухонном столе, то на полу в гостиной. Штука в том, что я вроде как ловлю от него странные такие волны, как мимо ни пройду. Раз-другой показалось, что слышу его голос, а когда оборачиваюсь, ловлю на себе его взгляд в упор.

Хоть и толком не понимаю, что я к нему сейчас чувствую. К тому, что он ничего не сказал насчет Берни и как он обращался со мной в смысле целительства. От того, что я теперь знаю, что он все знал, я вообще все ощущаю по-другому: и себя, и нашу семью, и всякое, что, как мне казалось, – накрепко прибитые гвоздями факты.

Во вторник вечером звонит эта женщина, оставляет голосовое сообщение, просит полечить ее отца в Тинахели, которому устраняли катаракту. Он опять чуть ли не ослеп, а к врачу возвращаться не хочет. Слышу, как Матерь перезванивает ей, говорит, что Бати больше нет. Обо мне даже не заикается, рекомендует Марти Даффи из Багналзтауна[58].

– Чего ты не сказала им, чтоб ехали ко мне? – спрашиваю Матерь, когда садимся за чай.

– Кому? – она мне.

– Сама знаешь кому. Той тетке по телефону.

– Глаза – вещь коварная. Даже твой отец подтвердил бы.

– Ага-ага. – Берни кивает на Божка.

То, как Матерь все решила в обход меня, даже не спросив, – она такое и раньше проделывала. Не верит в меня. Батя небось ей сказал, что мне не дано. Пусть даже не объяснил почему. Все знали это еще до меня. Мозг у меня все вертится и вертится, как шуруп, туже и туже с каждым оборотом. Вкручивает все крепче этот вот факт: со мной всё – с этой всей историей про седьмого сына.

– Кстати, о глазах, – Матерь мне. – Та еще кутерьма сегодня.

Новый пес-поводырь Пядара Ласи обрушил у Моррисси целый стенд печенья с шоколадной крошкой. Материна доля в сорок пачек – в коробке на парадном крыльце. Не просрочка вообще. Так что можем лопать битое печенье на завтрак, обед и ужин, если охота.

Матерь за Пядара довольно-таки расстроилась.

– Сказала ему, когда прибиралась, дескать, что ж это за собака такая? А он мне: “Лабрадор это”. Из него такой же лабрадор, как из меня. Собственный нос до своего же зада не доведет.

– Жестоко это – так слепого разыграть, – говорит Берни и закидывает горсть печенных крошек с шоколадом себе в гоб[59].

* * *

После чая в среду приходит Эйтне Эгар со своими бородавками. Пока Батя был жив, Эгары всей семьей к нему ходили без передыху со всякими хворями, болями и чем только не. Ко мне теперь ходит одна Эйтне.

Обычно она ждет, пока вся рука не покроется, а тут вдруг всего три или четыре на пальце левой и две на правой ладони. Да и мелкие вдобавок.

– Их же почти не видно тут, Эйтне, – я ей.

– Я знаю, – говорит. – Шикарно было, пока работала у Конлона – заказы принимала по телефону. Но с прошлой недели я на кассе в мясном у Тайнана. Колли Тайнан говорит, надо это все убрать, чтобы покупателей не распугивать.

– Не поспоришь.

Тайнан ей велел их свести заморозкой, но она предпочитает естественный подход. Чувствую себя немножко шарлатаном. С тем же успехом она могла б, наверно, и свиную котлету приложить. Но она пришла сюда и платит не сама, так что в любом случае не обеднеет.

– По-любому попробуем.

Она болтает о работе и про всякое городское. Ответить ей мне есть мало что. Чем быстрее с этим покончим, тем лучше.

– Как там Берни? – спрашивает, когда уже собирается уходить.

– Порядок.

Я и забыл, что Эйтне ходила с Берни на выпускной. Для гея, да еще и для гея, который собирается быть женщиной, девчонок у Берни сколько-то набралось. Он вообще подумал хоть минутку, каково им будет, если он решит перемениться?

– Ты ему передай, что я о нем спрашивала, – говорит.

– Передам.

– Когда они в Лондон собираются?

– Кто?

– Кажется, я слыхала, как твоя мама говорила моей что-то про поездку, – она такая, а сама вся малиновая делается. – Ну короче, до скорого.

– Пока.

Лондон, чтоб меня. Ему денег на автобус до Туллоу еле хватает. Небось сидит наверху и подслушивает.

Кричу ему:

– Берни, подружка твоя приветы тебе передает.

Нет ответа. Беру из холодильника колу. Божок на подоконнике, на прямом солнечном свету из окна. Приятный вечер на улице, Батя в такие вечера возился в огороде, копал грядки или чинил что-нибудь – даже после целого дня разъездов. Почему б и нет? Беру Божка под мышку и выношу в беседку. Мы со Скоком построили ее для Матери в прошлом году, и ей там нравится сидеть по вечерам. Таков был отчасти наш план – ну, план Скока на самом деле, – забирать с лесопилки обрезки и городить из них садовую мебель. Немножко подзарабатывать. Почему мы бросили эту затею, даже не помню.

Сидим впитываем тепло – я и Божок. Рассказываю ему про Эйтне. Он ее жуть как обожал, радовался, когда Сисси ее приводила с собой. Может, потому что у него не было своей дочки.

– Хоть оно и не такое черно-белое, как кажется, правда, Бать? Берни считает, что нет. И Мурт. Когда ты узнал про Берни? Он говорит, что ты сам догадался еще до того, как Берни тебе рассказал. То есть, если ты знал, у тебя с самого начала были насчет меня сомненья. Помнишь, я маленьким думал,