Я достал блокнот и протянул его Юакиму. У того челюсть отвисла, а глаза полезли на лоб. Он спросил, правда ли это, и я пожал плечами: уж Юаким-то знает, что считать я умею. «С ума спятить», – повторил он пять раз подряд. А Юаким не из тех, кто готов так легко взять и свихнуться.

Что, если тот злоумышленник был грабителем? Если так, то события самой жуткой в моей жизни ночи можно хоть как-то объяснить. Не знаю, что должно заставить человека натянуть на голову капюшон, обмотаться шарфом и выпытывать у других, где они прячут деньги. Наверное, начинается все с карманных краж, потом ты влезаешь в киоск, и вот уже ты сидишь в угнанной машине, а все твои приятели – преступники. Когда люди женятся, они тоже думают, что это неплохо, но приходит день – и вот они уже ругаются и бьют чашки. Просто все так сложилось. Несколько слов – и жизнь твоя уже перевернута вверх тормашками.

Возможно, те, кто мухлюет с налогами, убеждают себя, что они один-единственный разок, и все. Но не успевают оглянуться, как в гараже у них уже появился тайник, где лежит сумка, битком набитая деньгами.

– Думаешь, твоя мама знает про деньги? – спросил Юаким.

Вопрос вроде простой, но это не так. В магазинах мама всегда платила карточкой. Когда мне нужны были деньги на кино или чтобы купить кому-нибудь подарок на день рожденья, наличных у нее никогда не находилось. Но мама с папой часто разговаривали вполголоса, а у тех, кто шепчется, скорее всего, есть секреты.

– Вероятность процентов пятьдесят, – ответил я.

Плохой ответ. Лучше сразу сказать, что понятия не имею. А скажи я «шестьдесят на сорок» – это означало бы, что я, по крайней мере, могу что-то предположить, пускай сам не знаю, чего там шестьдесят, а чего – сорок. Снова посмотрев в блокнот, Юаким покачал головой, будто ему не верилось, что денег в сумке и впрямь столько.

– В какой-то степени это и твои деньги, – сказал он. – Но, с другой стороны, государству они тоже принадлежат. И твоей маме, и Бертине. Наверное, и дедушке чуть-чуть надо дать. Но если они заработаны контрабандой гашиша, то, скорее всего, государство все заберет.

– Моя бы воля – вообще бы их сжег.

Юаким, похоже, поразился – причем уже второй раз за день. Я попытался объяснить, но не уверен, что сам до конца понимал. Просто из-за этих денег погибли люди. Когда ты богат, но мертв, богатство тебе вряд ли пригодится. Тем не менее Юаким посоветовал не сжигать их – лучше отдать в Фонд защиты детей, например. Хотя он и этого мне не советовал бы.

Зазвенел звонок, я сунул блокнот под куртку. Когда вошел в класс, учитель проводил меня взглядом. В начале урока он что-то сказал – судя по интонации, важное. Но я прослушал.

Я сидел словно в гигантском пузыре от жвачки. Юаким показал мне большой палец, и я решил, что это как-то связано со словами учителя. В классе вообще все как-то взбодрились. Учитель снова заговорил, и все посмотрели на меня.

– Если ты откажешься, мы тебя прекрасно поймем, – сказал он.

Я всю дорогу переживал. Когда я сказал деду, что мне нужно увидеться с мамой и Бертиной, тот обрадовался – типа, идея хорошая. Подъехав к дому Берит и Карла, он припарковался возле их старенького «рено». Теперь, заяви я вдруг, что передумал, дед решил бы, что я цену себе набиваю, своевольничаю. Это как фейерверки прямо в доме запускать. Жизнь была бы куда проще, если бы, решив однажды, передумать было уже нельзя. По-моему, выбор все только усложняет.

Однако на самом деле, глубоко в душе, сомнений у меня нет: я должен поговорить с мамой. Она единственная обо всем знает. Если, конечно, знает. Может, пока меня не было, настроение у нее улучшилось. Не удивлюсь, если она захочет, чтобы я вернулся. Когда мама что-то вобьет себе в голову, то успевает больше, чем супергерои, поэтому не исключено, что она уже и новое жилье нашла.

«Ведро с гвоздями» чихнуло и остановилось. Дед попросил меня подождать немного и принялся болтать о том, что я и так уже знал. Надо, мол, помнить – мама еще толком не пришла в себя, все очень нелегко, и под конец сказал что-то про мерзотность и о том, что не грех бы мне попросить у мамы немного деньжат. Я мог бы кучу всего наобещать, но тогда я наврал бы.

Открыла Берит и, увидев меня, сделалась какой-то странной, хоть и знала, что я приду. Ее улыбка была похожа на рисунки на песке, которые мы делали на пляже в Эс-Сувейре, – приходил прилив, и они исчезали. Разговаривала она вполне себе мило, но сказала, что мама в саду и хочет поговорить со мной наедине.

На кухне деду налили чашку кофе. Он спросил, нет ли у Берит пива, и она удивилась – разве он не за рулем? Ага, так и есть, но после пива, а еще лучше – парочки, он водит даже лучше. Бертина, увидев меня, сломя голову бросилась вниз по лестнице, кинулась мне на шею и воскликнула, что я – самый лучший в мире брат, что без меня одной в комнате ей спать страшно. Я спросил, не охраняет ли ее медвежонок Рычун, но нет – он очень быстро засыпает, а она долго не спит. К тому же я, как ей кажется, вырос почти на метр, а сама она уменьшилась – наверное, потому что долго сидит в ванне.

Бертина прошла вместе с дедушкой на кухню – показать специальный холодильник для льда. Берит отвела меня в сторону и сказала примерно то же, что и дед, и все про маму. Слово «нелегко» она, по-моему, произнесла раз восемь.

Наконец я вышел в сад. Сквозь тяжелые тучи пробивалось солнце. Мама стояла, повернувшись спиной, и я погромче хлопнул дверью, чтобы ничего не говорить первым. Она повернулась, и я вспомнил о силе тяжести. Нам о ней рассказывали в школе в те времена, когда я еще слушал учителя. Мамину кожу будто тянуло вниз.

Она подошла ко мне, но в двух шагах остановилась. А потом опять прозвучало это слово. «Нелегко». Все «нелегко». И легче не будет. Ей нужно позаботиться о себе. И о Бертине. Начать жить заново. Это решение нелегко ей далось. Очень нелегко.

– Ты же понимаешь, да, Дидрик?

Чего я не понимаю – так это почему ноги у меня превратились в холодец. Хотя нет, я вообще-то не понимаю и о чем мама говорит. Все «нелегко», с этим ясно. Судя по маме, так и есть. Ни ей, ни деду, ни Берит вовсе не обязательно столько говорить об этом. Если никто ничего не придумает, чтобы стало легче, легче никому и не станет. Возможно, в ту ночь мое детство разлетелось на кусочки. И если вернется оно не сразу, то понятно почему.

Мама молчала. Лишь грустно смотрела на меня.

– Ты понимаешь, о чем я? – она нахмурилась.

Если я сейчас кивну, смогу развернуться и пойти в дом. Но тогда я так и не пойму, о чем она, и не спрошу ее, чем папа занимался. Чтобы выиграть время, я принялся разглядывать выращенные Берит цветы. Но когда опять перевел взгляд на маму, она уже нетерпеливо насупилась.

Значит, я на цветы засмотрелся. Ведь мама-то меня хорошо изучила и знает, что соображаю я медленно. Впрочем, это не совсем так – просто прежде чем сказать, я тщательно все обдумываю. Как компьютеры во времена папиной молодости.