— Привет! Всем привет! — объявил он. Так вступаетв город освободитель.

— О, дон Саккариас! — Эмиль подскочил с кресла, нидать ни взять, лоботряс-второгодник при радостном известии, что физичкаскончалась и урок отменяется. — Ну, тогда я пошел…

— Куда-а?! — взревела Марго так, что женихизменился в лице, дернулся и еще уменьшил площадь давления тощей ягодицы навалик дивана.

— Слушай, детка, дай, пожалуйста, чаю. — Слоновийрев Марго можно было перешибить только воркующими приказами. — И дажечего-нибудь пожрать.

— Это, — сказала Катарина, поднимаясь и потянувжениха за руку, — дядя Захар. Он тоже из Израиля. Мам, мы пойдем, о'кей?

— А я тебя позже ждала… — Опершись обеими ладонямио ручки кресла, Марго в два рывка высвободилась. Она уже потеряла из полязрения обоих своих отпрысков с долговязым прицепом, те сверзились вниз полестнице в мгновение ока и исчезли.

— Я тебе постелила там, в школе. — Она ткнулабольшим пальцем вниз жестом римлянина, требующего смерти поверженномугладиатору. Кстати, в этом необъятном шелковом балахоне она и похожа навеличественного сенатора в тоге. Но в данном случае имеет в виду подвал, а непреисподнюю. — Ты ж всю ночь не спал?

— Запри входную дверь, — сказал он.

Обстоятельно поцеловались, как здесь принято: дважды. Заиспанские годы Марго, внутренне абсолютно оставшись самой собой, перенялакакие-то, не свойственные ее буйной натуре, местные обряды. Вот это целование,например.

Он ее крепко обнял: мешок с цементом. Руки уже не сцепляютсяза спиной.

— Моя красавица, — проговорил нежно. И, главное, вэту минуту так и чувствовал: моя красавица. Она хорошо поработала на этот раз.Впрочем, она и всегда была надежным другом.

— Эх, Кордовин… — довольно проговорила Марго,похлопав его ладонью по шее, — так одобряют племенного жеребца. Ну, ты мнееще бабки пощупай…

— А этот, долговязый — он кто? Наш жених? —промычал Кордовин, прожевывая кусок пухлого бутерброда. — О, только непереложи сахара, во имя Кришны!

— Отстань, дурак. Какая еще из твоих баб знает твоиполторы ложки лучше, чем я! — она подвинула к нему чашку с кофе. —Торжественный обед будет вечером. А пока отоспишься. Ты угадал — претендент наруку. Яша. Врач. Холостой. Тридцать шесть. Из Тель-Авива.

Каждого избранника своей удаленной от дома, перезрелойдочери (та работала в Хайфе, в какой-то совместной американо-израильскойфирме), Марго всегда вызывала к себе на ковер. Надо думать, сегодня за ужиномбудет увлекательный спектакль.

— Когда улов посмотришь? — спросила она, мелькомоглянувшись на дверь.

— После торжественной помолвки, ладно? Когда всеулягутся.

— Насчет помолвки, — проговорила Марго, — ещепогодим. Мы его еще потрясем, мы его наизнанку вывернем, этого афериста.

— Слушай, тебе не надоело? Дай уже девке выйти замуж.

— Иди спать! — рявкнула она.

А он уже и так уходил, спускался по крутой лесенке в подвал,где налево за деревянной перегородкой стояли стиральная и сушильная машины,какое-то хозяйственное барахло, ящики, щетки-швабры, пластиковые бутыли сосредствами для мытья всего на свете… А на правой половине царства, собственно,и была оборудована небольшая студия, которую Марго упорно именовала школой. Бетонныйпол здесь был застелен ковровым покрытием, стены выбелены, и если щелкнутьвыключателем, немедленно врубался яркий рабочий свет нескольких сильных ламп.

Сейчас детские мольберты сложены в углу, рядом высится стопапластиковых табуретов. Толковая идея, ей-богу: частная художественная студиядля детей; а там уже много чего можно складировать среди рисунков и акварелей,созданных трогательной детской рукой.

В глубине подвала была выгорожена каморка три на три,сумеречная келья с крошечным — в альбомный лист — окном под самым потолком,откуда, если встать ногами на топчан, отлично просматривалась улица. Помимотопчана сюда удалось втиснуть стул, прямоугольник доски на козлах, торшер…

Не зажигая света, он на ощупь пробрался к своей девичьейлежанке, нащупал плед, подушку. Раздеваться не стал — скинул только пиджак,стянул галстук и вытащил ремень из брюк. Лег, с удовольствием вытянув ноги ипошевеливая пальцами в носках. Все как всегда. Сколько ночей проведено здесь запоследние годы?

Пока он ехал, раза три принимался кропить равнину весеннийдождь. А тут, проследив путь героя до лежанки, взбодрился и воодушевленноприпустил: целые пригоршни капель швырял в окошко, словно просо, и ониплющились о стекло и сбегали вниз кривыми иероглифами…

Сейчас уже при всем желании ничего в окошке было неразглядеть. И все же он вяло отметил мелькнувший силуэт, удивленно понимая, чтотам, за окном, оказывается, не городок в сьерре, а угол улиц Переца иЭдельштейна (кто они, кстати, были — революционеры?). Кто-то приблизил кмокрому стеклу пятно лица в скобках ладоней, и он уже знал, что это — Сильва, исквозь шорох дождя различил ее хрипловатый тягучий запев: «Ца-ар вкра-ал уПушкина жыну!»…

Схватил планшетку с прикнопленым листом бумаги, вытянул изкожаной петельки карандаш.

— Сильва! Посиди вот так, ладно? Эй, не двигайся минутпять…

— Цар вкрал у Пушкина жыну!

— Вот и хорошо… — быстрый шорох карандаша побумаге. — Какую жену?

— Та Наталку Хончарову, бездельник, как в школеучишься!

— Не верти головой, пожалуйста… Вот, будет у тебяпортрет. Ну, Си-и-ильва!!!

А она уже вскочила и пошла кружиться, и приседать, вскинув кокетливоруку над головой, помахивая несуществующим платочком… «Там, вдали зазанаве-е-скою… клоун мазки на лицо кладе-от». И кружась и отдаляясь, вдругостановилась, приподняв подол юбки, стоя помочилась, густо и долго журча…

— Си-и-ильва! Си-и-ильва!

Та издали, за журчащим подолом дождя, строго пальцем грозит:

— Сильва полковнику верна!

Тогда мамина рука — нежный сильный жар от нее — проводит поплечу и гладит наспанную щеку:

— Повернись на правый бок, сердечко мое. И не кричи…

* * *

Сильный жар шел от радиатора. Видимо, Марго спускаласьразбудить его, но пожалела и милосердно решила чуток его поджарить — к ужину…

Да, Сильва… Открытие нового моста, весеннее половодье,свинья, плывущая на льдине, грязный и мокрый свет… Все-таки странно, что отдетства и отрочества самой яркой открыткой осталась именно эта фигура. Мамарассказывала, что Сильва — бывшая примадонна заезжей оперетты, которой изменилее любовник, какой-то таинственный полковник (царской армии? незначительноесмещение во времени). Изменил, потом застрелился. После чего Сильва спятила ина веки вечные осталась в небольшом городе Винница. В любую погоду ходилазакутанной в дюжину рваных крестьянских платков, стоя мочилась на улицах, а всесвои не очень длинные монологи начинала с неизменного: «Цар вкрал у Пушкинажыну». Кстати, спала она на кладбище, якобы на могиле того самого полковника. Впервый же приезд Захара из Питера на каникулы, дядя Сёма, как бы между прочим,обронил, — а, ты не знаешь: Сильва замерзла насмерть у своего полковника.