За спиной тяжёлые шаги – Клим. Я всё ещё не оглядываюсь, но его узна́ю даже полностью ослепнув и оглохнув.

– Тут недалеко. – Привычно лавирую по узким тропкам, зная тут каждое надгробие, готовая с закрытыми глазами пересечь этот маршрут. – Вон там, за берёзой. Видишь?

Указываю рукой на покрытые почками ветви берёзы метрах в двухстах, а Клим кивает.

Мы идём в тишине, и с каждым шагом мне всё тяжелее переставлять ноги. А они будто бы свинцом налитые. Кажется, что за несколько шагов до цели кто-то поставил невидимую, но очень толстую стену.

Я сама не понимаю, что делаю, но моя рука ложится на локоть Клима и ныряет глубже, обхватывая его. Держусь за него, как за спасательный круг, и Клим ускоряет шаг, не давая мне повернуть назад.

Я сильная, я очень сильная, но иногда даже мне бывает тяжело. Кажется, я достигла своего предела и устала быть сильной.

Господи, как же я устала.

Но моя девочка ждёт меня. Наша девочка. Я верю, что она смотрит на меня сейчас.

Низкая оградка мелодично скрипит, когда я толкаю её рукой и вхожу внутрь. Достаю из кармана белый платок, обтираю надгробье, выбитые на камне даты жизни – слишком короткой жизни.

– Лизонька, здравствуй, – говорю и закусываю нижнюю губу. – Вот и папа пришёл.

За спиной раздаётся тихое шипение, а я отхожу в сторону. Клим опирается рукой на ствол дерева и, опустив голову, тяжело дышит. Грудная клетка вздымается и опадает, а глаза закрыты. А когда он распахивает их и поднимает на меня взгляд, отшатываюсь от сбивающей с ног ярости. Чистая, ничем не разбавленная, она погружает меня в свои алые воды.

– Это наша дочь, Клим, – говорю, зная, что он и так всё понял. Но я впервые за многие годы могу об этом говорить, не захлёбываясь тоской. – Она была чудесной девочкой. И очень на тебя похожей.

Пальцы, лежащие на стволе дерева, сжимаются в кулак. Секунда и он впечатывается в шершавую чёрно-белую кору, а взгляд прикован ко мне. Глаза стали почти чёрными, а веки краснеют. И мне кажется, что Клим сейчас заплачет, но нет.

– Почему? – этот вопрос имеет тысячу смыслов и миллион вариантов ответа.

Но я хочу начать с самого начала:

– В ту ночь… тогда я не знала ещё, что беременная, – начинаю, нанизывая бусинки событий на нитку памяти. – А когда узнала, все попытки тебя найти не давали результата. Телефон выключен, нигде тебя не было – все мосты сожжены. Я попросила отца помочь, хотела, чтобы ты знал. Ты должен был знать.

– Я был заграницей. – Клим снова бьёт кулаком по стволу, а я вижу, как окрашивается ствол в красный цвет.

– У тебя кровь.

– Насрать. Говори, Бабочка, пока я ещё могу что-то понимать.

– Лиза… она родилась немного раньше срока. Крупненькая, и мне сделали кесарево, а когда я пришла в себя, они сказали, что у неё множественные пороки. Я ходила до этого на УЗИ, но ничего такого не знала, мне не говорили ни разу, что с моей дочерью что-то не так. Наоборот!

Клим переводит взгляд на надгробье, на котором написано: "Нечаева Елизавета Климовна".

– Сказали, что не всё бывает видно на УЗИ. Говорили, что это на нервной почве, сказалось на здоровье ребёнка. Ей очень нужна была пересадка костного мозга, искали доноров, я тебя искала – отец же. Может быть, нам бы удалось спасти?

Я замолкаю, только сейчас понимая, что мои щёки мокрые от слёз.

– Папа… он всегда был так занят, Женя уехала, пропала из моей жизни. Резко оборвала все связи, только звонила иногда. Но мне никто не был нужен, лишь бы с Лизой всё было хорошо.

– Я плохо помню то время: его так мало отвели врачи, и каждый день я пыталась жить хотя бы ради Лизы. Она научилась улыбаться, и это тоже была победа. И радость. И мы нашли донора, но… – я всхлипываю, но на удивление держусь. – Однажды она просто не проснулась.

Я присаживаюсь на мраморную лавочку, растекаюсь воском во времени и пространстве, и насыпаю на плиту горку конфет. Я их всегда ношу в сумке, на случай если захочется внезапно поехать к дочери. Вот и пригодились.

Клим садится на корточки напротив и утыкается лбом в мои колени. Обхватывает их руками, а я зарываюсь пальцами в его светлые волосы.

Мы сидим в полной тишине, и где-то вдалеке поёт одинокая птица. И мне верится, что это душа нашей дочери наконец-то нашла покой.

Клим.

Последние восемь лет мне казалось, что ничего хуже уже случиться не может. Пережив личный ад, на многие вещи смотришь философски.

Но, блядь, ничего страшнее придумать было нельзя. Будто бы судьба в очередной раз решила мне показать, как выглядит самая глубокая задница изнутри.

Обхватываю запястья Бабочки пальцами, а они такие хрупкие, с просвечивающимися синими жилками под тонкой кожей. Я касаюсь их губами, потому что совершенно не способен генерировать слова. Мир снова дал трещину по экватору и сейчас расходится по швам, утаскивая меня в образовавшуюся бездну. И только биение пульса под моими губами чертит границы, расставляет флажки, за которые нельзя заходить.

– Бабочка, – выдыхаю и поднимаю глаза, а веки печёт так, словно мне в лицо кислотой плеснули. – Ты простишь меня?

Она удивлённо смотрит на меня, а её пальцы слегка подрагивают. Она такая бледная сейчас, совершенно растерянная и измученная, и моей вины в этом больше, чем можно подумать.

Я чёртов предатель, позорный трус, подонок. Должен был её найти, обязан был ещё тогда увидеться с ней и просто посмотреть в глаза, поговорить. Не лелеять свои обиды, не взращивать семена ненависти, а просто поговорить. Возможно, так мы смогли бы что-то исправить, пока ещё можно было.

– Прости меня, Бабочка, – снова повторяю, а со всех сторон меня придавливает тяжёлой энергетикой кладбища, а памятник совсем рядом, словно ожившее чудовище, вонзается отравленными когтями в мою кожу. – Это не оправдание, но я не знал.

Маша протяжно со свистом вздыхает и, наклонив голову вперёд, соприкасается своим лбом с моим. Я чувствую аромат её дыхания, ощущаю исходящий от кожи и волос запах моего шампуня, а мысли в голове превращаются в комки грязной ваты.

– В этом всём виноваты мы все. Ты и я, оба, – она говорит тихо, едва слышно, но я кожей чувствую каждое её слово.

– И твой отец.

– Знаешь, я много думаю в последнее время об отце, – Маша снова вздыхает, с трудом проталкивая наружу слова. – Мыслей много, они очень разные и почему-то очень тревожные. Анализирую, расставляю детали мозаики, пытаюсь понять. Давай прогуляемся?

Маша отстраняется, а я поднимаюсь на ноги и помогаю ей встать. Сейчас она кажется настолько хрупкой – до прозрачности – и уязвимой, что у меня в районе солнечного сплетения образуется липкий раскалённый шар. Он жжёт, уродует моё сердце, но я понимаю лишь одно: у нас есть немного времени для разговора. Важного разговора. И его нельзя терять.