Подлетаю к двери, готовый снести её с петель к чертям собачьим, но она резко распахивается, и на пороге замирает Маша. Тяжело дышит, поводит вокруг огромными глазами, фокусирует на мне взгляд и прищуривается.

– Продал, значит? На бизнес променял? – интересуется зловещим шёпотом и тычет в мою сторону указательным пальцем. – Будто бы я вещь какая-то, кучка фекалий, от которой не знали, как избавиться. Ненавижу!

– Ты всё слышала сама, – складываю руки на груди, а Маша закрывает глаза и втягивает воздух через трепещущие ноздри. – Он мог поступить иначе. Но разве для твоего отца имеет значение что-то кроме денег?

– А ты, значит, купил меня по сходной цене? – мечет в меня молнию взгляда. – Или как это называется? Рабовладельческий строй? За сколько? Сто баксов, как шлюху под мостом?

Я молчу, потому что на это совершенно нечего ответить.

Маша проносится мимо меня, залетает в кухню и чем-то там гремит. Нож, наверное, ищет – прирежет уже меня к чертям, выполнит задуманное своим отцом, пусть и невольно.

Срываюсь с места и несусь за ней, потому что своей смерти я не боюсь, а вот о ней переживаю. Мало ли что в голову может прийти сейчас.

Блядь, ну какой же я идиот.

Нагоняю Машу, когда она хватает в руки бутылку недопитого мной коньяка, чуть подталкиваю к столешнице и, обняв за талию, прижимаю спиной к своей груди. Бабочка такая тёплая, такая родная, а я такой непроходимый идиот… но я не могу без неё. Не получается, пробовал же.

– Бабочка, хочешь свободы? Прямо сейчас? Улетай, – предлагаю, но противоречу сам себе: прижимаю всё крепче, а вторую руку кладу на её горло, наслаждаясь биением пульса. – Возвращайся к себе, будь счастлива. Я не шучу.

Маша молчит, но вырваться больше не пытается.

– Да, я купил тебя, – признаюсь, не желая больше откладывать этот разговор в долгий ящик. – Потому что ты – единственное в этой жизни, что мне нужно. Я не могу без тебя, я без тебя инвалид. И все эти годы я бредил лишь одним: вот вернусь в город, найду тебя и докажу, что тогда ты совершила ошибку. Ненавидел, злился, пытался затрахать других баб до полусмерти, но твои глаза – они всегда во мне. Прожигали дыру, стоило зажмуриться.

– Клим…

– Нет, не перебивай, – останавливаю Бабочку и осторожно проникаю пальцем под свитер, касаясь нежной кожи на животе.

Чёрт, как же сильно я её хочу, не вынести. Но я должен объясниться, пока Бабочка не вылетела из этих дверей и не ушла из моей жизни снова и на этот раз навсегда. Потому что после этого меня ждёт только безумие в какой-то тихой психушке на берегу моря.

– Да, я хотел тебе отомстить, я хотел уничтожить твоего отца. И я до сих пор хочу его уничтожить – тут ничего не изменилось. Постой! Не вырывайся! Он гнида и тварь, он уничтожил моего отца, из-за этого не выдержала мать и умерла, просто не справилась с одиночеством. Из-за него моё тело похоже на кору столетнего дуба, а психика раз за разом разлетается в клочья. Но никогда я не смогу ему простить того, что заставил поверить в твоё предательство. Возможно, если бы мы тогда уехали, если бы ты не нервничала, если бы, если бы… возможно, с Лизой всё было бы хорошо? Это не даёт мне покоя, понимаешь, Бабочка?

Она всхлипывает и обмякает в моих руках, а я разворачиваю её лицом и усаживаю на край кухонного острова. Она прижимает к себе бутылку, а в глазах стоят слёзы.

– Если хочешь, уходи. Если я противен тебе, уходи. Если считаешь, что так тебе будет лучше, уходи. Но, может быть, нам дали второй шанс? Прожить то, чего лишил нас твой отец.

Маша смотрит на меня, потом на бутылку, широким жестом вытирает глаза, а я касаюсь её щеки и забираю коньяк.

– Через четыре часа я уеду отсюда. Надолго. И, возможно, никогда не вернусь в этот проклятый город. Ты избавишься от меня, навсегда избавишься, и это будет твоё решение, с которым не стану спорить.

– Почему уедешь? – снова вытирает слёзы, а во взгляде отголоски злости.

Есть ли смысл что-то от неё скрывать? Я снова рискую, доверяя ей, но, похоже, мой идиотизм неизлечим. Но молчать мне тяжелее.

– Потому что твой отец меня достанет. И однажды меня не станет, но уже по-настоящему. Нечаев не привык, чтобы им манипулировали. У меня получилось выбить его из седла, воспользовавшись минутной слабостью. Но больше он мне этого не позволит. И мне нужно действовать на опережение, пока не стало слишком поздно.

Маша проводит рукой по моей скуле, оглаживает нос, контур губ, чертит круг вокруг выступающего под кожей кадыка. Будто бы хочет запомнить моё лицо. А у меня всё внутри от её прикосновений огнём горит и разлетается клочьями.

– Он тебя убьёт?

– Убьёт, Бабочка. Потому что должен мне денег, которые не знает, как отдавать. Потому что я – падаль, которая вдруг возомнила себя человеком первого сорта. Потому что я – сын своего отца… слишком много “потому что”.

Маша молчит, а я кладу ей голову на плечо и закрываю глаза.

– Кто нас однажды проклял друг другом? – тихо спрашивает, а я пожимаю плечами. – Как бы было проще, если бы мы не встретились никогда. Если бы ты не был со мной, стал счастливым. И не было бы того ужаса, и никто бы тебя не искалечил. Если бы не я.

– Мы бы всё равно встретились, моя Бабочка. Рано или поздно.

– Знаешь, я больше не знаю, что в моей жизни правда, а где ложь. Кажется, одно сплошное враньё и боль, – её пальцы блуждают по моим волосам, а я не хочу, чтобы это когда-то прекращалось. – Но я не хочу больше видеть отца, не хочу слышать его. Он снова что-то придумает, а я боюсь ему опять поверить. Увези меня, Клим. Потому что иначе я боюсь не найти причин жить.

И не дав мне ничего ответить, она обхватывает мою шею руками и целует, отдавая всю себя. А я обещаю губами, руками, прикосновениями, что сделаю так, как она просит.

Потому что всегда есть только она. Всегда и везде. Только моя Бабочка.

Маша.

– Бабочка, последний шанс сбежать даю, – говорит Клим, когда до часа Х остаётся совсем немного. – Потом уже поздно будет.

Клим проводит разбитыми костяшками пальцев по моей щеке, а я отрицательно качаю головой. Не хочу ни о чём разговаривать, думать о чём-то тоже не хочу. Я приняла решение – во второй раз приняла, – и менять его не хочу.

Мы стоим возле двери той самой комнаты, в которой Клим меня запер сразу после моего появления в доме. Тогда казалось, что сошла с ума, потому что это не может быть реальностью. Но иногда никакой горячечный бред не сравнится с тем, что происходит на самом деле.

Клим ставит руку рядом с моей головой, второй приподнимает мой подбородок, а губы в миллиметре от моих. Каждый раз, когда он так близко, мне кажется, что это сон – не может быть, чтобы с нами повторилось это вновь. Это слишком больно, очень остро и невыносимо, но я тянусь к Климу, как к живительной влаге, потому что он – та константа, которая всегда была в моей жизни. И любовь к нему – она во мне, она никуда не делась. Несмотря на боль, обиды, разочарования, несмотря ни на что.